Он отвернулся от кровати и направился к двери. На пороге воздух словно сгустился и остановил его, но только на мгновение.
Он увидел, что дверь напротив, по другую сторону коридора, закрыта. В его последние визиты эта комната, также на одного человека, пустовала, а потому дверь всегда оставалась открытой.
И хотя за несколько часов, прошедших после его встречи с живой Лаурой, сюда могли поместить нового пациента, интуиция заставила Ноя пересечь коридор. Он успел распахнуть дверь и шагнуть в комнату, прежде чем детективы схватили его за плечи.
Медицинская сестра Куайл сидела в кресле, такая миниатюрная, что ее ножки едва доставали до пола. Поблескивающие синие глаза, розовое личико, бодрая и красивая, какой Ной ее и помнил.
В комнате с убийцей находились двое мужчин и женщина. Один человек, как минимум детектив из отдела расследования убийств, один человек как минимум представитель окружного прокурора. Все трое крепкие профессионалы, асы психологической войны с преступниками, поднаторевшие в ведении допросов.
И тем не менее Уэнди Куайл полностью контролировала ситуацию, по большей части потому, что совершенно не понимала, в каком оказалась положении. По ее осанке и выражению лица не чувствовалось, что она – преступница, которой предстоит трудный допрос. Она выглядела как особа королевской крови, удостоившая аудиенции своих поклонников.
Она не отпрянула от Ноя, но, узнав, широко улыбнулась ему. Протянула руку, как могла бы протянуть руку королева, увидев перед собой верного подданного, который пришел, чтобы преклонить перед ней колени и подобострастно поблагодарить за милость, оказанную ранее.
Теперь Ной знал, почему у него забрали пистолет при входе в пансион: на случай, если эта непредусмотренная встреча все-таки произойдет.
Возможно, он застрелил бы ее, будь у него пистолет, но Ной в этом сильно сомневался. Возможность убить, сила воли, безжалостность – все это у него было, да только он не питал к ней столь необходимой для убийства злобы.
Потому что, как ни странно, Уэнди Куайл не удалось разбудить в нем злость. Несмотря на чувство глубокой самоудовлетворенности, которым она просто лучилась, несмотря на то, что ее персиково-кремовые щечки раскраснелись от прилива тепла, вызванного уверенностью в собственном моральном превосходстве, она просто не могла вызвать у кого-либо ярость. Потому что являла собой пустоголовое существо, в которое могли залить любую философию, поскольку выдумать что-нибудь сама она не могла, за отсутствием интеллектуального потенциала. Если бы в свое время ей попался действительно хороший учитель, она, конечно же, стала бы превосходной медсестрой, надежной помощницей врачей, какой нынче только прикидывалась. Она разглагольствовала о тарелках и тарелочках неприятностей, она лечила мороженым и пусть была достойна презрения и даже отвращения, в своей жалкости она просто не могла вызвать ярость.
Ной позволил утянуть себя в коридор, прежде чем медсестра смогла произнести какую-нибудь бессмысленную банальность. Кто-то закрыл дверь.
Двое детективов, достаточно умные, чтобы ничего не комментировать и не давать никаких советов, проводили его по коридору до холла. Ной не работал с ними, не знал их, три года он прослужил в полицейском управлении другого города. Тем не менее они, будучи одного с ним возраста или старше, знали, почему он более не носит форму. Они, несомненно, понимали, почему десять лет тому назад он поступил так, а не иначе, и, возможно, даже симпатизировали ему. Но они и близко не подходили к линии, которую он переступил обеими ногами, и теперь видели в нем обычного гражданина, к которому следовало относиться с должным уважением, но и настороженно, несмотря на то что когда-то он ходил с бляхой копа и выполнял ту же работу, что и они сейчас.
Пациентов пансионата попросили оставаться в своих комнатах за закрытыми дверями, тем, кто пожелал, дали снотворного. Но Ричард Велнод стоял у открытой двери, словно ждал Ноя.
И без того низкий лоб Рикстера, казалось, просто наполз на глаза, словно сила тяжести еще решительней притянула его к земле. Губы шевелились, но толстый язык, всегда мешавший говорить ясно и понятно, на этот раз подвел его полностью и окончательно. Обычно его глаза служили окнами мыслей, но сейчас их залило слезами, он вроде бы хотел задать какой-то вопрос, но боялся.
Детективы бы предпочли, чтобы Ной сразу покинул коридор, но он остановился, чтобы сказать: «Все нормально, сынок. Она не чувствовала боли».
Руки Рикстера пребывали в непрерывном движении, хватались друг за друга, за пуговицы пижамной куртки, за низко посаженные уши, за воздух, словно могли вытащить из него понимание происходящего.
– Мистер Ной, что… что?.. – губы его свело душевной болью.
Предположив, что Рикстер хочет знать, что случилось, Ной нашелся лишь с ответом, достойным банальностей медицинской сестры Куайл:
– Просто Лауре подошло время уйти.
Рикстер покачал головой. Вытер слезящиеся глаза, влажными руками прошелся по щекам, собрался с мыслями, прилагая для этого столько внутренних усилий, что Ною стало его жалко. Губы Рикстера затвердели, ему удалось подчинить себе прежде непослушный язык и озвучить свой вопрос, совсем не тот, что предположил Ной, гораздо более сложный для ответа:
– Что не так с людьми?
Ной покачал головой.
– Что не так с людьми? – не желал остаться без ответа Рикстер.
Он смотрел на Ноя с такой мольбой, что тот просто не мог отвернуться, не отреагировав, но при этом не мог и лгать, а на такой трудный вопрос успокаивающий ответ мог быть только лживым.
Ной знал, что ему следовало бы обнять мальчика-мужчину и отвести к кровати, где на тумбочке стояли фотографии его родителей. Ему бы уложить мальчика в постель, укрыть одеялом и поговорить о чем-нибудь или ни о чем, как в случае с Лаурой. Этого мальчика мучило одиночество, а не желание знать, что не так с людьми, и, хотя Ной не сумел бы раскрыть Рикстеру причины человеческой жестокости, он мог своим присутствием на какое-то время избавить беднягу от одиночества.
Но он чувствовал, что его словно выжгло изнутри, и сомневался, что может хоть кому-либо что-то дать. Теперь уже нет. После ухода Лауры – нет.
Ной понятия не имел, что с людьми не так, но точно знал: то, что могло сломаться в душе человечества, определенно сломалось в его собственной душе.
– Я не знаю, – ответил он мальчику-мужчине. – Я не знаю.
К тому времени, когда он получил пистолет и добрался до автомобиля, далекий шум в голове стал намного громче и отчетливее. Он более не напоминал рокотание грома, скорее сердитый рев человеческой толпы… или грохот воды, скатывающейся с высокого обрыва в глубокую пропасть.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});