Потом Виджаясену позвал отец, и он ушел от меня, а ко мне подошла сводная сестра Мадиравати и, поклонившись, заговорила: «Взращена у нас в саду, царевич, царевной нашей Мадиравати лиана малати, и покрылась она вся только что раскрывшимися цветами, радостное сияние которых, нежность и свежесть возвещают приход Мадху. Хотя и трудно было собирать цветы из-за вившихся над ними пчел, но царевна наша сама их собрала и сделала из них, словно из жемчугов, гирлянду — посылает она ее тебе как новый подарок дорогому другу!» И при этих словах дала мне лукавая девушка гирлянду, а вместе с ней листья бетеля[244], камфору и пять плодов. Надел я на себя гирлянду, сделанную собственными руками моей любимой, и испытал счастье большее, чем от множества сладостных ее объятий, а затем, положив в рот бетель, обратился к подруге моей возлюбленной с такими словами: «Что говорить мне о том, милая, сколь велика в сердце моем любовь? Если смогу я жизнь свою отдать ради твоей подруги, значит, не напрасно я родился — она повелительница моей жизни!» И при этих словах отпустил я ее, а сам с вернувшимся в это время Виджаясеной отправился в дом наставника. А на другой день Виджаясена вместе с Мадиравати, к радости моих родителей, пришел к нам в дом. Стала день ото дня расти от таких взаимных посещений скрываемая нами страсть.
Однажды старая женщина, прислуживавшая Мадиравати, сказала мне по секрету: «Послушай, высокодостойный, что я тебе скажу, и запомни это. С того самого времени, как милая моя Мадиравати увидела тебя в доме наставника, грустит она, и в рот ничего не берет, и собой не занимается, и чахнет — не радуют ее ни музыка, ни забавы с попугаями и другими птицами. Не приносят ей облегчения ни овевание листьями кадали, ни умащение маслом сандаловым. Даже лунные ночи, прохладные, как зимний снег, опаляют ее, и день ото дня она становится все тоньше и тоньше, словно серп луны в темную половину месяца, и только беседа с тобой может успокоить ее. Об этом рассказала мне дочь моя, знающая обо всех делах и следующая за Мадиравати как тень, не оставляя ее даже на мгновение. А однажды довелось мне самой по секрету поговорить с Мадиравати, и она сама мне сказала, что душа ее к тебе привязана. Так что теперь, любезный, поступи так, чтоб желание ее поскорее исполнилось, если хочешь, доблестный, чтобы она осталась живой». И я, обрадованный ее словами, словно орошенный амритой, промолвил: «От тебя это зависит, а я — в твоей власти». И она обрадовалась, слыша это, и ушла, как пришла, а я, возложив на нее все свои надежды, вернулся, довольный, домой.
На следующий день пришел из Удджайини к отцу Мадиравати сын знатного кшатрия просить ее себе в жены, и согласился тот отдать ему ее. Я же узнал эту страшную для меня весть от его слуг, и поразила она меня — словно ударом ваджры сброшен был я с небес. Надолго нашло на меня помрачение, и стал я словно одержимый бесом. Когда же пришел я в себя, подумал: «Что за смысл сокрушаться? Посмотрим, что делать, — ведь достигает желанного тот, кто не сокрушается». Надеясь на это, провел я несколько дней, и поддерживали меня вести о возлюбленной, которые доставляли мне ее подруги.
Но вот дала мне знать Мадиравати, что уже определен день, благоприятный для свадьбы. А потом и сам этот день уже наступил в суете и приготовлениях, и заперли ее в отцовском доме так, что никуда по своей воле выйти она уже не могла. И вот уже дружки и родня жениха под звуки труб и рогов вступили в дом.
При виде всего этого пришел я в отчаяние — увы, разбита жизнь моя! — и, решив, что лучше мне умереть, чем жить в разлуке с любимой, вышел из города, взобрался на баньян и, сделав петлю, собрался покончить и с собой, и с бесплодной мечтой о соединении с возлюбленной. Прыгнул я с дерева с петлей на шее и потерял сознание, а придя в себя, увидел, что лежу на руках у какого-то молодца, обрезавшего веревку. «Вот кто спас мне жизнь!» — подумал я и сказал ему: «Хоть и явил ты свое сострадание, великодостойный, но мне, страдающему от разлуки, смерть слаще жизни! Свет луны для меня — огонь палящий, яства — яд, цветущий сад — мрачная темница, цветы в венке — отравленные стрелы, сандаловые умащения — жгучие уголья, песни терзают слух мой. Что, скажи мне, друг, для таких, как я, убитых разлукой, злосчастных, осталось в этой изменчивой жизни!» И тут, когда он стал меня расспрашивать, поведал я подробно ему, другу, поспешившему на помощь в беде, о любви моей к Мадиравати.
А тот, добродетельный, упрекнул меня: «Что же ты, сама воплощенная мудрость, а растерялся! Сам отказываешься ты от плода, ради которого все совершается! Расскажу вот я тебе свою историю, а ты слушай.
Есть на земле страна, которую называют Нишадой, а покоится она на лоне Гималаев — единственное убежище справедливости, изгнанной из всех других стран демоном Кали, родина правды, жилище Критаюги. Никогда там не слышали люди о нужде и не гнались за накоплением сокровищ, а блаженство всегда вкушали со своими женами, а не в притонах. Я же — сын тамошнего брахмана, повсеместно прославленного добродетелью. А из дома меня погнало любопытство — хотел я посмотреть, как люди живут в других странах. Скитаясь везде, встречаясь с разными наставниками, пришел я, друг, наконец в город Шанкхапуру, находящийся недалеко отсюда. Есть там большое озеро под названием Шанкхахрада, полное чистой воды, охраняемое царем нагов Шанкхапалой.
Поселился я в доме у наставника. Но вот однажды пошел я полюбоваться праздником церемониальных омовений на то озеро. Берега его были переполнены бесчисленным множеством людей, пришедших из разных стран, и было оно похоже на океан, взбудораженный пахтанием, начатым богами и асурами. Смотрел я на то великое озеро, и казалось, что от него становились еще прелестнее женщины, купавшиеся в нем, меж тем как оно само словно ласкало руками-волнами округлые перси и бедра женщин, у которых развязались вплетенные в волосы гирлянды цветов и распустились надетые на них венки. И, обнимая красавиц, озеро само становилось желтоватым от притираний и умащений. Пошел я на юг от него и там увидел рощу, покрытую цветами тапиччха[245], точно дымом, вспыхивающими среди них, словно угли, цветами кимшуки[246] и полыхающую пламенем расцветающей ашоки. И потому похожа была та роща на тело супруга Рати, воспламенившегося от молнии, извергнутой из глаза Хары. В роще увидел я девушку, собиравшую цветы у входа в беседку, образованную лианами атимуктаки, — игривый взгляд ее как бы грозил лотосу, заложенному за ухо, а взвивающиеся лианы-руки обнажали грудь, черные же волосы ее рассыпались по спине и казались тьмой, ищущей убежища в страхе перед лунным сиянием ее лица. Право же, создана она была рукой самого творца, набравшейся опыта после сотворения Рамбхи и других небесных дев, и лишь потому, что мигали ее глаза, можно было понять, что она из смертных.
И только лишь увидел я газелеокую, как пронзила она мое сердце, словно дротик Мары, властно подчиняющий себе все три мира. Да и она, заметив меня, тотчас же попала под власть Смары и, забыв о своем занятии, от любви совершенно обессилела. Вспышки рубина в середине ожерелья на ее вздымающейся груди были подобны пламени страсти, вырывавшемуся наружу из ее сердца. Каждый миг она оборачивалась ко мне и бросала взгляды, и, когда зрачки устремлялись в уголки глаз, очи ее становились еще прекрасней.
Так мы стояли и смотрели друг на друга, как вдруг раздались полные ужаса крики людей — разбегались они от слона, обезумевшего от донесшегося до него запаха диких собратьев. Порвал тот слон цепь, сбросил корнака и с анком, болтающимся у него на ухе, мчался в нашу сторону. Заметив это, кинулся я к возлюбленной, служанки которой разбежались, схватил ее на руки и бросился в середину толпы. Но только пришла она в себя от страха и ее служанки вернулись, как привлеченный шумом толпы слон кинулся на нас и тут среди всеобщего смятения она исчезла, куда-то унесенная слугами, и меня отнесло людским потокам совсем в другую сторону.
Когда же утихло смятение, вызванное слоном, стал я разыскивать ту стройнотелую, но не мог найти — ведь не знал я ни имени ее, ни рода, ни где она живет, и, с опустошенной душой, блуждая, словно видьядхар, утративший знания, кое-как добрался я до жилища наставника. И был я тогда словно в тяжком забытьи, и содрогался при мысли о том, что пропала моя любовь, и вспомнил, какое испытывал счастье, держа ее в объятиях. Время шло, и неотвязная Дума, словно из сострадания, свойственного добрым женщинам, убаюкала меня, открыв мне надежду на встречу с прекрасной. Но не было ничего слышно о ней, и я, с истерзанным сердцем, мучаясь душой, упал на ложе, и все более жестокой становилась моя боль. Вместе с мужеством моим иссяк и день. Зашло солнце, лотосы закрыли свои чаши, и ужас лег на мое лицо, и словно вместе с моими мечтами о любимой разлетелись неразлучные пары ратханг. Затем поднялся Месяц, лучший друг бога Любви, благовестное пятнышко на челе Востока, праздник для очей счастливцев, повелитель ночи. Раскинул он свои напоенные живительной амритой лучи, а меня они обожгли, словно пламя, и сиянием своим, порождающим надежды, убил во мне всякую надежду на жизнь.