добивался? – снова сказал Хосе. – Недавно он даже подрался из-за нее с Афелуатом.
– Этот папенькин сынок целыми днями шатается без дела, – с презрением сказала я. – Строит из себя важную персону, пользуясь положением отца. Как можно даже упоминать о нем в одном ряду с Саидой!
Первое появление Саиды в нашем доме потрясло всех до глубины души, и никому не хотелось уводить от нее разговор. Даже я, впервые в жизни, была словно опьянена присутствием этой исключительной девушки.
– Как ты могла пустить в свой дом эту проститутку? Если и дальше так пойдет, соседи перестанут с тобой знаться, – увещевала меня на следующий день взволнованная Гука.
Я лишь рассмеялась в ответ.
– Мы все видели, как она вышла из машины вместе с мужчиной. Она даже улыбнулась и поздоровалась с моей матерью. Мама тут же увела нас в дом, громко хлопнув дверью. Афелуат аж весь покраснел!
– Сами вы хороши.
Я и не знала, что вчера, перед тем как они вошли к нам в дом, разыгралась такая нелепая сцена, и была неприятно поражена.
– Говорят, она не мусульманка, а католичка! Такие люди после смерти попадают в ад.
Я молча смотрела на Гуку, не находя слов, чтобы ее вразумить. Я вышла вместе с ней за дверь и увидела Хамди, как раз вернувшегося с работы. Испанская военная форма неплохо гармонировала с его сединой и загорелым лицом; выглядел он весьма внушительно.
– Сань-мао, не хочу с тобой ругаться, но мои дочки почти каждый день к тебе шастают, я надеялся, ты научишь их чему-нибудь путному. А вышло что? Вы свели дружбу с этими сомнительными субъектами, как же я могу позволить дочерям с тобой общаться?
Эти жестокие слова оглушили меня, как пощечина. Я густо покраснела и не знала, что ему ответить.
– Хамди, ты больше двадцати лет работаешь на испанское правительство. Тебе полагалось бы смотреть на вещи чуть шире. Времена меняются…
– Времена меняются, но традиции и обычаи сахрави остаются прежними. Вы – одно дело, а мы – совсем другое.
– Саида вовсе не дурная женщина, Хамди. Ты ведь человек в летах и должен понимать это лучше других…
Меня разбирала такая злость, что я даже договорить не смогла.
– Что может быть позорней, чем предать религию своего народа? А?
Топнув ногой, Хамди ушел в дом, уведя за собой склонившую голову Гуку.
– Старый болван! – выругалась я и тоже ушла в дом, громко хлопнув дверью.
За ужином я не выдержала и рассказала обо всем Хосе.
– Сколько же нужно времени и терпения, чтобы приобщить этот народ к цивилизации!
– Партизаны ежедневно твердят по радио, что рабам дадут свободу, а женщинам – образование, но эти люди слышат только про независимость, а об остальном и знать не желают.
– Партизаны? По какому радио? Почему же мы не слышали?
– Это вещание на хассанийском наречии с алжирской границы, все здешние каждый вечер его слушают.
– Хосе, сколько еще, по-твоему, все это будет продолжаться? – озабоченно спросила я.
– Не знаю. Испанский губернатор согласился дать им право на самоопределение.
Наклонив голову, я теребила палочки для еды.
– А если марокканская сторона не согласится, что тогда?
– Займись-ка лучше едой.
– Я просто не хочу уезжать, – вздохнув, упрямо сказала я.
Хосе посмотрел на меня и ничего не ответил.
Лето в Сахаре – это вечная пыль, кружащаяся в воздухе и застилающая небо. Это один нескончаемый день, время, увязшее в палящей жаре, от которой хочется умереть; медленное, невыносимое, оно погружает в ленивую истому, одурманивает, лишает воли к жизни; время, когда ты, с опустошенной душой, томишься, растворяясь в собственной испарине.
Большинство проживающих в поселке испанцев покинули пустыню и сбежали от жары в родные края. Поселок опустел и словно вымер.
Новости о сахрави ежедневно появлялись на страницах газет. В поселке время от времени происходили единичные взрывы, но пострадавших не было. Претензии марокканского короля Хасана с каждым днем звучали все громче; было очевидно, что испанскому правительству не удержать Сахару. Между тем настоящие сахарские жители оставались равнодушными к вопросу о границах, как будто он совершенно их не касался.
Вокруг был все тот же песок, над головой – все то же солнце, все те же вихри проносились через пустыню. В этом древнем, как небо, первобытном, оторванном от мира краю земли слова «ООН», «Международный суд в Гааге», «национальное самоопределение» казались призрачными и малозначащими, как струйки сизого дыма.
Что же до нас, то мы жили по-старому, заняв выжидательную позицию и отказываясь верить, что в один прекрасный день слухи, распространяемые всеми кому не лень, обретут связь с нашими судьбами и нашим будущим.
Когда в моем распоряжении была машина, в знойные послеполуденные часы я брала с собой что-нибудь из съестного и отправлялась в больницу к Саиде. Мы укрывались от жары в темном и прохладном, пропахшем антисептиком подвале, усаживались там, поджав ноги, вместе что-то шили, ели и болтали обо всем на свете, о всякой чепухе, свободно и непринужденно, как родные сестры. Саида рассказывала мне о своем детстве, о счастливой жизни в шатре – жизни, которая закончилась со смертью ее родителей. После этого наступил какой-то пробел, о котором она не рассказывала, а я не спрашивала.
– Саида, что ты будешь делать, если испанцы уйдут? – спросила я ее однажды.
– В каком смысле уйдут? Дадут нам независимость? Или оставят нас на растерзание Марокко?
– Все может быть, – сказала я, растерянно пожав плечами.
– В случае независимости – останусь, а если нас поделят на части – то нет.
– Мне кажется, душа у тебя испанская, – медленно произнесла я.
– Здесь моя земля, здесь похоронены мои родители.
Глаза Саиды вдруг затуманились. О чем молчала ее душа, какую боль в себе таила? Саида сидела задумавшись, словно забыв, о чем мы говорили.
– А ты, Сань-мао? – спросила она наконец.
– Я не хочу уезжать. Мне здесь нравится.
– Что же так привлекает тебя здесь? – с удивлением спросила она.
– Что меня привлекает? Необъятные просторы под высоченным небом, жаркое солнце и сильный ветер. В уединенной жизни тоже есть своя прелесть. Я даже здешних невежд полюбила, одновременно ненавижу их и люблю … ох, да я и сама толком не понимаю.
– А что бы ты делала, будь это твоя земля?
– Думаю, то же, что и ты. Выучилась бы ухаживать за больными. Да и какая разница, моя она или нет, – вздохнула я.
– Ты не думала о ее независимости? – тихо спросила Саида.
– Колониализм рано или поздно все равно отойдет в прошлое. Вопрос в том, сколько лет понадобится