А самолет-таран? Не скажут ли, что и это уже было и, конечно, сделано не русским, а французом или немцем каким-нибудь?..
Бог с ним, что скажут. А врагов таранить будем мы, русские!..
— Миша, — сказал Петр Николаевич вполголоса, — я часто думаю о смысле жизни… Ты понимаешь?.. Каждый из людей должен оставить потомкам завещание. Пойми меня правильно… Не тряпки, не бумаги в банке и золото в сундуках. Есть вещи, ценность которых несравненна, как бы они ни были на первый взгляд скромны. Я говорю о том, что каждый человек должен делом своим, жизнью своей завещать потомкам нечто высокое и святое. И пусть человек не всегда жил так, как мечтал, и не все сделал, что задумал, но если… Если он подвинулся трудом, подвигом к мечте своей, он может быть уверен — потомки не оставят его порыва и достигнут мечты его.
Послышалось приглушенное урчанье моторов, не похожее на «Гномов».
Петр Николаевич резко поднялся.
— Вывести «Моран»! — приказал он механику.
Солдаты выкатили укрытый в тощей березовой рощице низенький моноплан, отличавшийся самой большой скоростью.
Моторы застрекотали громче. На высоте тысячи метров медленно разворачивались три неприятельских аэроплана. Один из них был большой, с очень широкими крыльями…
Механик, повозившись у мотора, повернул к Нестерову бледное, испуганное лицо:
— Ваше благородие, масляная трубка… лопнула…
— С-сукин сын! Застрелю-у! — закричал Петр Николаевич неожиданно тонким визгливым голосом. Потом спохватился и бросил уже спокойнее:
— Чего стоишь? Трубку меняй!
Неприятельские аэропланы тем временем снизились еще более…
Вдруг резкий свист рассек воздух. Все инстинктивно приподняли плечи. Несколько солдат повалились на траву. Бомба упала в двух шагах от Нестерова, глухо врезавшись в землю…
Петр Николаевич вздрогнул. Дыханье остановилось, словно кто-то очень сильный сдавил его грудь и долго не отпускал.
Густая тишина стояла вокруг. «Не разорвалась!..» — радостно заключил Петр Николаевич, разглядывая птичий хвост уткнувшейся в землю бомбы.
Он хрипло кашлянул и, обернувшись к механику, спросил:
— Трубку… заменил?
Усы Петра Николаевича зашевелились в улыбке. Механик стоял, бессмысленно вытаращив глаза. В руках у него крепко зажата была масляная трубка.
Австрийские аэропланы ушли на запад. Солдаты поднимались, неловко улыбаясь и отряхивая прилипшую к одежде землю…
Передков порывисто обнял Петра Николаевича:
— Счастье! Сто лет нам теперь с тобой жить!
— Правильно, Миша. Хороший солдат тот, кто считает, что для него пуля еще не отлита, — сказал Петр Николаевич и повернулся к солдатам:
— Ну-ка, лопаты сюда!
Он осторожно подкопал землю вокруг бомбы. Солдаты стояли, не переводя дыхания. Потом он вывернул взрыватель.
— Вот тебе иллюстрация к нашему разговору, — сказал Петр Николаевич, когда солдаты унесли бомбу. — Они уже вооружают свои аэропланы, а у нас все еще спорят, на господ французов оглядываются!..
Петр Николаевич коснулся рукой лба. После напряженной летной работы последних месяцев он чувствовал сильное переутомление. Лоб был горячий, потный.
Пожилой солдат украинец подошел к Нестерову, держа в руках какой-то красный мешочек.
— Австрияк скинул. А що в циим мешке — бис его видае!
Петр Николаевич вспомнил, что в школе их учили сбрасывать так донесения и что такие мешочки называют «кошками».
Он ножом распорол мешочек. Вместе с песком вывалилась записка:
«Штабс-капитану Нестерову.
Помните, вы говорили, что небо Родины не продается? Тогда я считал вас орлом. Теперь я вижу, что вы курица. Трепещите! Мы каждый день будем посещать ваш курятник».
Внизу стояла подпись: «Розенталь».
Петр Николаевич побледнел. У него судорожно забилась синяя жилка над правой бровью. Он скомкал бумажку и отбросил ее далеко от себя…
Передков поднял смятую записку, прочел ее.
— Этот австрийский авантюрист претендует на «национального героя», — сказал он. — Знаешь, Петр, если они еще придут, мы поднимемся на двух аппаратах и прижмем их к земле. А если они не сдадутся…
— То?
— Испробуем твой таран!
— Что ж, испробуем… — ответил Петр Николаевич, задумчиво и очень сосредоточенно глядя перед собой.
Наутро снова послышался шум чужих моторов. На большой высоте, держа курс в тылы русских войск, шли три аэроплана противника. Впереди — знакомый уже Нестерову «Альбатрос».
По приказанию Петра Николаевича Нелидов заканчивал приделывать к аэроплану тросик с гирькой. По мысли Нестерова, «Моран» повиснет над аппаратом врага и, выпустив на тросике гирьку, разобьет пропеллер, и австриец принужден будет пойти на посадку.
Теперь Нестеров и Передков быстро сели в кабины аппаратов и пошли на взлет. На разбеге Петр Николаевич услышал, как что-то внизу хлопнуло. Он догадался, что выпал тросик с гирькой и, зацепившись за что-то на земле, оборвался.
«Э, черт с ним!» — подумал Петр Николаевич с досадой. Аэроплан оторвался от земли, но в это время начал давать перебои мотор. «Ночью был страшный ливень, наверно в мотор попала вода…»
Петр Николаевич плавно развернулся и пошел на посадку. Передков сел вслед за командиром.
Нелидов решил перечистить клапаны мотора…
Через час, возвращаясь с разведки, австрийцы снова начали кружить над расположением Одиннадцатого отряда. Родовое имение барона Розенталя не давало покоя австрийскому летчику.
На аэроплане Нестерова были сняты клапаны. Передков на «Ньюпоре» полетел на разведку и еще не вернулся. Был в исправности только двухместный «Моран» молодого летчика Саши Кованько.
— Кто полетит, ты или я? — спросил Нестеров.
Но потому, как торопливо он застегивал шлем, каким нетерпением горели его глаза, поручик Кованько понял, что этот вопрос излишен. Сказалась природная деликатность Петра Николаевича: ему приходилось отбирать аппарат у своего подчиненного.
— Я думаю, одному лететь не стоит, лучше подождем возможности лететь вдвоем… — сказал поручик Кованько.
— Ну, а я все-таки попробую полететь один! — С этими словами Петр Николаевич сел в кабину и, подозвав механика, запустил мотор.
Поручик Кованько вскочил на крыло:
— Возьми револьвер или меня пассажиром. Хоть постреляем!
— Нет, брат, тебя я не возьму…
— Что ты собираешься делать? — встревоженно спросил Кованько.
— Там разберусь!
— Возьми… Земля под ногами горит! — взмолился молодой летчик.
— Нет…
— Петр Николаевич!
Петр Николаевич резко дал газ. Поручика порывом ветра смахнуло с крыла.
Против ожидания, Нестеров взлетел с совершенно не свойственной ему манерой: он оторвал аэроплан от земли, даже не дав ему набрать достаточной скорости. Машина качнулась на крыло, но Петр Николаевич искусно выровнял ее и стал круто набирать высоту.
Неподалеку в лесу стояли орудия казачьей артиллерии. Приспособив свои пушки для стрельбы вверх, казаки дали несколько залпов по неприятелю. Австрийцы повернули в сторону русского аэроплана. Казаки прекратили огонь, боясь задеть своего…
Петр Николаевич набрал две тысячи метров и оттуда в крутом пикировании ринулся на австрийцев. Они бросились врассыпную, не ожидав такого дерзкого маневра.
Барон Фридрих Розенталь обернулся к своему наблюдателю:
— Этот руссак[1] никак с ума спятил. Он швыряет аэроплан как камень!
Нестеров снова набрал высоту и повторил свой маневр. Уже выходя из пикирования, Петр Николаевич заметил, что Розенталь и другие два члена его экипажа подняли руки…
«Что это они? Пощады просят?» — подумал он.
Нестеров приблизился к «Альбатросу» и понял: в руках у австрийцев поблескивали пистолеты. Они стреляли по нему…
Петр Николаевич вспыхнул и, переведя «Моран» в глубокий вираж, стал кружиться над аэропланом Розенталя, прижимая его к земле.
Два других австрийских летчика, оправившись от первого испуга, вновь приблизились к Петру Николаевичу: за сбитие Нестерова австрийское командование назначило особую премию. Петр Николаевич увидел и у этих пистолеты в вытянутых руках.
«О, вы, оказывается, герр Розенталь, придумали испанскую забаву — бой с быком. Пикадоры измотают, изранят меня и, когда я уже буду едва дышать, вы легким и изящным движением вонзите в меня клинок и пожнете лавры торреадора» ать[1].
— Ловко придумано, герр Розенталь! — сказал он, отвечая своим мыслям. — Берегись же, как бы я не распорол тебе брюха!..
— Трое на одного! — кричал поручик Кованько, сжимая кулаки. — Сволочи! Трое на одного!
Он метался по аэродрому в отчаянии бессилия и бранил себя за то, что отпустил Нестерова одного. «Надо было сесть в заднюю кабину и ни за что не вылезать! Как я теперь перед летчиками оправдаю свою нерешительность?..»