После ланча веселая хозяйка и ее супруг помахали мне у дороги, и, взяв курс на Салерно, я окунулся в туристскую Италию. Отель был заполнен до отказа. Только что подошел автобус и выпустил партию американских жен и матерей. Носильщики хмуро смотрели на гору чемоданов. Воздух вибрировал от вопросов и жалоб. «Скажите, есть почта для миссис Уонамейкер?»; «Послушайте, носильщик, мне дали не тот ключ»; «В номере пятьсот шесть не работает кондиционер»; «В отеле есть парикмахерская?»
Я наблюдал за тем, как умело молодой человек обращается с капризными женщинами — с юмором и обаянием.
В Салерно мне ничего не понравилось, кроме рыбных и овощных рынков, музея и собора. Собор превосходный, ничего не скажешь. Я пошел взглянуть на залив и подумал, что осенью 1943 года вышедшие на берег молодые британские и американские солдаты увидели его совсем другим. Им предстояло встретиться с шестнадцатой танковой дивизией. Я походил по оживленным улицам, раздумывая, где могла здесь находиться знаменитая медицинская школа, в которой размещался штаб. Она существовала со Средневековья и до XIX века. Потом Мюрат закрыл ее. Одним из ее самых знаменитых пациентов был Роберт Нормандский, старший сын Вильгельма Завоевателя. Тогда он возвращался домой из крестового похода. Вильгельм страдал от последствий ранения стрелой. Произошло заражение. Некоторые говорят, что знаменитая латинская поэма «Regimen Sanitatis Salerni»[44] посвящена Роберту. Другие возражают, говорят, что ее написали позднее и что «король Англии», упомянутый в первой строке, не мог быть Робертом, поскольку на трон он так и не поднялся. Однако это можно расценивать и как аргумент в его пользу, поскольку в Италии все верят, что он стал королем.
Медицинская школа переживала не лучшие дни, когда Фридрих II преобразовал ее и запретил врачам практиковать без диплома, а курс обучения длился восемь лет, хотя в него входила и хирургия. Врач приносил клятву: сообщать о любой незаконной деятельности фармацевтов. Он должен был лечить бедных бесплатно. Установленная шкала платы за лечение позволяла врачу взимать с пациента больше денег, если тот жил за пределами города. Медицинская профессия, должно быть, пользовалась большим уважением в XIII веке, поскольку сам император был врачом-любителем и фанатично верил в лечебные ванны и Простую жизнь. Однажды мне попалась старая гравюра с изображением школы в Салерно. Я увидел величавое здание, а рядом с ним сад, в котором стояла группа профессоров и студентов, серьезно рассматривающих клумбы и бордюры цветущих растений.
Вскарабкавшись по узким, шумным улицам к собору, я почувствовал, что совершил полный круг: вернулся в яростный мир Роберта Гвискара. Эта церковь в каком-то смысле стала его эпитафией, а также памятником норманнскому завоеванию Южной Италии. Пусть кто-нибудь сядет на стену за Львиными воротами и постарается вспомнить более красивый вид, нежели атриум, что находится внизу. Я — точно не вспомню. Когда Гвискар бросал вызов восточному императору, его придворные архитекторы и строители отыскали в недавно покинутом городе Пестум двадцать восемь мраморных колонн, которые стоят по периметру этого прекрасного двора. Не знаю более красивого входа в раннюю христианскую церковь с ее центральным фонтаном — он напоминает нам об обычае окунать руку в воду в знак церемониального очищения перед входом в базилику, а также о том, что здесь когда-то была огромная гранитная чаша. Ее увезли в Неаполь, и она установлена там в городском парке. Неаполь сделал бы благородный жест, если бы вернул ее в Салерно.
Как и несколько величайших церквей этого периода, главные ворота собора явились из бронзовых литейных мастерских Константинополя. Их панели — числом пятьдесят четыре — некогда были украшены серебряными вставками. За воротами находится церковь, которая не заслуживает слов, приведенных в путеводителях, будто она погублена реставрационными работами предыдущего столетия. Это не так. Она по-прежнему является одним из величайших памятников норманнского могущества в Италии. Человек, изучающий средневековый Рим, соединит ее с одним из самых больших несчастий — норманнским разграблением города в 1084 году. Здание в том году было закончено, но еще не освящено. Я уже говорил, что Роберт Гвискар, покидая Рим, засыпанный толстым слоем пепла, убедил папу ради собственной безопасности вернуться вместе с ним в Салерно, где на следующий год Григорий VII скончался.
Размышляя об этих вещах, я вошел в боковую часовню, к защищенному стеклом алтарю. В подсвеченном пространстве внизу лежала фигура папы, со сложенными на груди руками в перчатках. На нем была тиара античной формы, облачение украшено медальонами с птицами и византийскими крестами, расшитыми золотом; на ногах красные туфли. Это была восковая фигура Григория VII. Рядом со мной стояла и смотрела на мертвого папу красивая молодая женщина. Я заметил, что по щекам ее катятся слезы. Интересно, почему? И в самом деле, странно: ведь понтифик умер более восьми столетий назад. Неужели он произвел такое впечатление на современную молодую женщину?
Ближе к вечеру в тот день в кафе Салерно я с прискорбием увидел молодого человека, туриста, целенаправленно и ужасно напивавшегося итальянским бренди. Это напомнило мне, возможно, лучшие строки, написанные Норманом Дугласом в книге «Один».
«Я не более добродетелен, чем другие, однако — сознаюсь — мне всегда больно видеть, когда молодой человек проявляет какую-либо несдержанность. В этом есть что-то несообразное, если не отталкивающее. Прав я или нет, но эту пору жизни я связываю с неуклонной целеустремленностью. Как мне представляется, молодой человек обязан держать себя в узде. Юность не должна жалеть себя! Юность может позволить себе быть добродетельной.
Когда у тебя впереди вся жизнь, посвяти этот период идеалам — сдержанности, самоотречению и самодисциплине, верности цели. Как хорошо говорили греки: „Трезвость — колыбель юношей“. Божественный Платон утверждал, что дети до восемнадцати лет не должны вкушать вина, потому что „не надо ни в теле, ни в душе к огню прибавлять огонь“. Он добавляет, что старику, напротив, вино доставляет радость общения, возвращает его к жизни, а Феофраст рекомендует его в качестве лекарства против „естественной мрачности возраста“».
Утром я ехал по автостраде с ее заманчивыми поворотами в сторону Помпей и Геркуланума. И вот Неаполь, город, в котором автомобильное движение давно зашкалило за все мыслимые пределы.
Глава седьмая. Неаполитанские канцоны
Балкон в Неаполе. — Безумное движение. — Неаполитанские легенды. — Кровь святого Януария. — Красноречивость неаполитанской жестикуляции. — Анжуйцы и арагонцы. — Бурбоны Неаполя. — Сэр Уильям Гамильтон. — Эмма и Нельсон. — Дворец в Казерте. — Капуя и ее колизей. — Флегрейские поля. — Поццуоли. — Грот Сивиллы. — Танец лилий в Ноле. — Подъем на Везувий. 1
С высокого балкона своего номера в Неаполе я смотрел на замок Яйца — Кастель дель Ово. Глядя вниз с олимпийской зоркостью, я различал каждую деталь скалы и ее драматической крепости, видел в ее тени маленькую бухту в обрамлении туристских ресторанов. Здания Виа Партенопе закрывали слева от меня панораму под названием «Увидеть Неаполь и умереть», но я не расстраивался: мне интереснее был замок Яйца, который являлся для меня источником постоянного удовольствия.