На последнем слове Иакин очнулся от бесстрастного созерцания и поднял правую ладонь:
– Остановись.
– Но почему?
Странный приказ друга, раньше тотчас же исполненный бы, теперь заставил возмутиться, заставил почувствовать ограничение свободы в сотни раз острее, чем прежде.
– У тебя появилось желание. – Верховный бальга, казалось, стал еще спокойнее, чем это возможно. Или сосредоточеннее? – Это хорошо.
– Разве? – горько усомнился прибоженный. – Почему же тогда в молитвах всегда повторяется обратное? Почему они говорят: желать – все равно что губить себя собственными руками?
Иакин должен был улыбнуться. Если бы он улыбнулся той самой улыбкой, что совсем недавно посещала его губы, все бы изменилось, Глорис чувствовал это. Все бы вернулось назад, к привычному, хоть и до смерти надоевшему порядку. Вокруг снова выросли бы непроглядные стены, сохраняющие покой, и…
Покоя прибоженному больше не хотелось. Но он ждал, что уголки губ верховного бальги вот-вот приподнимутся. Боялся – и все-таки ждал.
– Для тех, кто остается здесь, желания всегда будут запретны. Для тех, кто уходит…
Иакин не улыбнулся. Напротив, сейчас он выглядел серьезнее, чем когда-либо. И увереннее. Можно сказать, уверенности в выражении его лица хватило бы даже не на двоих, а на добрую половину жителей Катралы. Если этим жителям, конечно, вообще когда-либо требовалась уверенность.
– Это правило, которое нельзя нарушать!
– Но можно установить другое. Действующее только для тебя одного.
Глорис почувствовал, что почти задыхается, а бальга, подойдя на расстояние вытянутой руки, продолжил:
– Правила придумывают люди, и это ты должен знать лучше всех нас. Ты же разговариваешь с богами. Как часто они отвечают тебе? Да и вообще, ответили ли хоть раз?
Он произносил кощунственные вещи, и все же он был прав. Прибоженный хотел бы поспорить, он чувствовал, что именно сейчас спор не только уместен, даже необходим, вот только чего-то не хватало. Может быть, сил. Может быть, веры.
Они ведь и правда молчали. Иногда казалось, что ответ вот-вот раздастся или уже раздается, просто звуки далеких голосов не долетают до ушей преданного слуги божьего. Были лишь дуновения теплого воздуха, но кто создавал их? Не молельщики ли, послушно повторяющие слова за своим духовным поводырем?
– Ты богохульствуешь…
Иакин насмешливо приподнял левую бровь.
– Ты… – Глорис понимал, что и сам не верит собственным словам. Все, что так долго и упорно вдалбливали ему в голову, оказалось горсткой праха, развеянного случайно залетевшим под своды кумирни свежим ветерком. – Ты…
– Я пришел за тобой, как и обещал.
И тут слова закончились. Совершенно некстати, потому что прибоженному именно сейчас захотелось рассказать обо всем, что он испытал за прошедший день.
Оставалось только молча, одним лишь взглядом попытаться спросить…
«И что дальше?»
– Ты хотел увидеть другие земли? Ты их увидишь. Твое желание исполнится. Но у меня тоже есть желание. Понимаешь?
Глорис кивнул, сглатывая густую, как сироп, слюну.
– Там, куда мы пойдем, будет много разных людей. И не все будут нам рады. Но я не хочу причинять кому-то вред, я хочу… Говорить с ними. Говорить так, чтобы они слушали и слышали меня. Тогда кровь не прольется. Ни капли крови. Слова могут быть сильнее оружия. И они не отнимают жизни.
С этим прибоженный был согласен, хотя что-то в речах верховного бальги настораживало. Какая-то мелочь, прячущаяся за правильными утверждениями. Но огонь еще не оформившегося желания жег все сильнее, мешая думать.
– Моего голоса может не хватить, чтобы поговорить со всеми. Мне нужна помощь. Помощь друга.
Друга… Он на самом деле произнес это слово?!
Глорис почувствовал, как внутренний жар прорывается наружу, наверняка выступая алым румянцем на щеках. Это было немного стыдно, так прилюдно показывать свое счастье, но о приличиях теперь можно было забыть.
– Мне нужно, чтобы мои слова добирались не до разума, а до самого сердца. Ведь только сердце способно поступать правильно.
– И что я… должен сделать?
– Всего лишь захотеть.
– И только-то?
Верховный бальга приподнял вторую бровь, став похожим на растерянного ребенка. Глорис хотел было объяснить ему, как это легко – захотеть, но вместо этого махнул рукой и мысленно шагнул в марево, предваряющее костер желания.
Языки невидимого пламени обступили прибоженного со всех сторон, только ничуть не обжигая, а ластясь, словно верные псы, сплелись коконом, сжимая своего хозяина в крепких объятиях, сдавили, лишая зрения, слуха, дыхания… Но милостиво не отнимая дар речи. Милостиво позволяя прокричать в тишину кумирни:
– Я хочу нести твои слова в сердца людей!
И сейчас…
Из двух занятий, помогающих скоротать время, – утешения рыдающей девицы и безмятежного сна в тишине и покое, я выбрал сон. Правда, полностью безмятежным он не получился, и опять-таки благодаря женщине. Которой в моей постели на сей раз не было. Благодаря благороднейшей из благородных.
Верховный бальга ничем не показал своей обеспокоенности, а ведь следовало бы, по меньшей мере, задуматься. Не каждый день посреди вроде бы покорного тебе города устраивается безумный танец с кроваво-красными платками, недвусмысленно намекающий на дела давно минувших дней.
Только приезжий мог оставить странное представление без внимания. Только я, если быть точным. Но я-то к этому времени уж услышал печальную историю о сошедшем с ума и устроившем резню демоне. И может быть, именно из-за свежести впечатлений уделил происходящему куда больше внимания, чем должен был?
Нет, ерунда. То, что случилось на площади, в хрониках обычно называют «народными волнениями». Называют, конечно, потом, когда высыхают и чернила под приказами о казнях, и пролитая кровь. Пусть Эвина Фьерде не совсем «народ», а скорее предводительница второго крыла местной знати, у нее есть поддержка, и значительная. На площади танцевали многие, а вот темные камзолы с красными пряжками на груди мне что-то не припоминаются.
Это был вызов. Объявление войны, если угодно. Серьезное, продуманное, непоколебимое. Теперь кто-то из противников должен был сделать первый шаг. Кто-то должен был броситься в атаку. И почему-то мне казалось, что этим первым станет именно верховный бальга. Даже при очевидной недостаточности сил.
Другой на его месте сейчас либо сгорал бы от бессильной злости, либо раздумывал бы о побеге, либо яростно искал бы оружие, способное сокрушить врагов. А как ведет себя блондин? Он спокоен, бесстрастен, скучен. Что все это может означать?
Первое: раз выходка Эвины не разозлила верховного бальгу, значит, он считает новоявленную опасность детской шалостью.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});