— Сказал, что да.
— Придется, — сказала тридцатипятилетняя весело. — Ребенок есть ребенок. А его жена бездетная.
И тут Ружену прорвало:
— Он говорил, что возьмет меня в Прагу. Устроит меня там на работу. Говорил, что поедем в Италию в отпуск. Но сейчас начинать нашу жизнь с ребенка он не хочет, и он прав. Эти первые годы самые прекрасные, а если у нас будут дети, мы не сможем жить друг для друга.
Тридцатипятилетняя опешила:
— Ты, что же, хочешь избавиться от ребенка? Ружена кивнула.
— Ты с ума сошла! — прикрикнула на нее худая.
— Он обвел тебя вокруг пальца, — сказала тридцатипятилетняя. — В ту минуту, когда ты освободишься от ребенка, он плюнет на тебя!
— Почему это плюнет?
— Давай поспорим! — сказала худая.
— А если он любит меня?
— Откуда ты знаешь, что он любит тебя? — сказала тридцатипятилетняя.
— Говорил так.
— А почему тогда целых два месяца не отзывался?
— Боялся любви, — сказала Ружена.
— Что, что?
— Как бы это тебе объяснить? Испугался того, что влюбился в меня.
— И потому не отзывался?
— Хотел проверить, может ли забыть меня. Неужели это трудно понять?
— Ну, ну, — продолжала тридцатипятилетняя. — И когда узнал, что обрюхатил тебя, сразу понял, что забыть тебя не в силах.
— Говорил, даже рад, что я в положении. Но не из–за ребеночка, а потому, что я дала о себе знать. Он понял, что любит меня.
— Господи, какая ты идиотка! — сказала худая.
— Почему же это я идиотка?
— Потому что ребенок — единственное, что есть у тебя, — сказала тридцатипятилетняя. — Если этого ребенка выкинешь, у тебя ничего не останется и он на тебя плюнет.
— Мне нужно, чтобы он хотел меня ради меня самой, а не ради ребенка.
— Прости меня, но что ты о себе понимаешь? Почему это ему хотеть тебя ради тебя самой?
Они еще долго возбужденно беседовали, и обе женщины не уставали повторять Ружене, что ребенок ее единственный козырь, от которого она не смеет отступаться.
— Я бы никогда не избавилась от ребенка. Это я тебе говорю. Никогда, понимаешь, никогда, — твердила худая.
И вдруг почувствовав себя маленькой девочкой, Ружена сказала (это была та самая фраза, которая вчера вернула Климе вкус к жизни):
— Тогда подскажите мне, что я должна делать!
— Отстаивать свой интерес, — сказала тридцатипятилетняя, затем, открыв ящик в своем шкафчике, вынула стеклянный тюбик с таблетками. — На, возьми! Ты ужасно взвинчена. Это успокоит тебя.
Ружена положила в рот таблетку и проглотила ее.
— Оставь тюбик у себя. Там написано три раза в день, но ты принимай, только когда тебе надо будет успокоиться. Не натвори в расстройстве какой глупости. Помни, это стреляный малый. Прошел огонь и воду! Но на этот раз ему так легко не отвертеться!
И Ружена уже опять не знала, что ей делать. Еще минуту назад ей казалось, что все решено, но доводы ее сослуживиц звучали так убедительно, что ее вновь охватили сомнения. Взбудораженная, она стала спускаться по лестнице водолечебницы.
В вестибюле к ней бросился паренек, лицо у него горело.
Она насупилась.
— Я говорила тебе, что здесь меня нельзя ждать. А после вчерашнего вообще не понимаю, как у тебя хватает нахальства.
— Прости меня, не сердись! — в отчаянии воскликнул молодой человек.
— Тссс! — осадила она его. — Будешь мне здесь еще устраивать сцены! сказала она, торопясь уйти.
— Если не хочешь сцен, так не убегай от меня!
Что было делать? Вокруг сновали пациенты, поминутно мелькали белые халаты. Ружене не хотелось привлекать к себе внимание, и потому она остановилась и постаралась принять непринужденный вид.
— Ну что тебе? — прошептала она.
— Ничего. Я просто хотел попросить прощения. Мне правда неприятно, что я натворил. Но прошу тебя, поклянись, что у тебя с ним ничего нет.
— Я тебе уже сказала, что у меня с ним ничего нет.
— А ты поклянись.
— Не будь ребенком. Я не стану клясться из–за таких глупостей.
— Потому что у тебя с ним что–то было.
— Я тебе сказала, что нет. А если не веришь, то нам не о чем разговаривать. Это просто мой знакомый. Разве у меня нет права иметь своих знакомых? Я уважаю его. И рада, что знакома с ним.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
— Я понимаю. И не упрекаю ни в чем, — говорил молодой человек.
— Завтра у него здесь концерт. Надеюсь, ты не станешь шпионить за мной.
— Если дашь мне слово, что у тебя с ним ничего нет.
— Я уже сказала тебе, что ниже моего достоинства давать честное слово из–за таких пустяков. Но если еще раз будешь шпионить за мной, то даю тебе честное слово, что больше ко мне уже никогда не придешь.
— Ружена, но если я люблю тебя, — горестно сказал молодой человек.
— Я тоже, — деловито сказала Ружена, — но из–за этого я не устраиваю тебе сцен на шоссе.
— Потому что ты не любишь меня. Ты стыдишься меня.
— Не пори чушь, — сказала Ружена.
— Я не смею нигде с тобой появиться, никуда пойти с тобой…
— Тссс! — осадила она его вновь, потому что он опять повысил голос. Отец убил бы меня. Я же тебе сказала, как он следит за мной. Но сейчас мне правда пора, не сердись.
Молодой человек схватил ее за руку:
— Подожди минутку!
Ружена в отчаянии возвела глаза к потолку.
Молодой человек сказал:
— Если бы мы поженились, все было бы по–другому. Он бы уже ничего не посмел говорить. У нас была бы семья.
— Я не хочу иметь семью, — резко сказала Ружена. — Я бы руки на себя наложила, если бы пришлось родить ребенка.
— Почему?
— Потому. Я не желаю никакого ребенка.
— Я люблю тебя, Ружена, — снова повторил молодой человек. А Ружена сказала:
— И поэтому хочешь довести меня до самоубийства, да!
— До самоубийства? — удивился он.
— Да! До самоубийства!
— Ружена, — сказал молодой человек.
— Доведешь меня! Это я тебе говорю! Точно доведешь меня до этого!
— Можно, я приду вечером? — покорно спросил он.
— Нет, сегодня нельзя, — сказала Ружена. А потом смекнула, что лучше успокоить его, и добавила уже мягче: — Можешь как–нибудь позвонить мне, Франта. Но после воскресенья. — И она повернулась, чтобы уйти.
— Подожди, — сказал молодой человек. — Я тут принес кое–что. Ради прощения, — и он протянул ей сверток.
Она взяла его и быстро вышла на улицу.
6
— Доктор Шкрета и вправду чудак или он таким притворяется? — спросила Ольга Якуба.
— Я думаю об этом с тех пор, как знаю его, — ответил Якуб.
— Чудакам живется неплохо, если им удается заставить людей уважать свое чудачество, — сказала Ольга. — Доктор Шкрета чудовищно рассеян. Посреди разговора забывает о том, о чем говорил. Иной раз заболтается на улице и приходит в кабинет на два часа позже положенного. Но при этом никто не осмеливается сердиться на него, ибо пан доктор — официально признанный чудак и лишь хам мог бы отказать ему в праве на чудачество.
— Каким бы чудаком он ни был, надеюсь, он лечит тебя неплохо.
— Вроде бы так, но нам всем кажется, что врачебная практика для него дело второстепенное, то, что отвлекает его от куда более важных замыслов. Завтра, к примеру, он будет играть на барабане.
— Постой, — остановил Ольгу Якуб. — Это действительно так?
— Похоже на то. По всему курорту расклеены афишки, что завтра здесь состоится концерт знаменитого трубача Климы, а вместе с ним будет играть на барабане пан главный врач Шкрета.
— Невообразимо, — сказал Якуб. — Вообще–то меня не удивляет, что Шкрета вздумал играть на барабане. Шкрета — самый большой мечтатель, какого я знаю. Но мне ни разу не довелось убедиться, чтобы какая–нибудь его мечта осуществилась. Познакомились мы еще в студенческие годы, и у Шкреты было мало денег. У него всегда их было мало, и он всегда мечтал их как–то заработать. Однажды у него созрел план завести суку вельш–терьера — кто–то сказал ему, что ее щенки стоят по четыре тысячи каждый. Он мгновенно подсчитал все: собака рожает дважды в год по пять щенков. Дважды пять десять, десять раз по четыре тысячи — сорок тысяч ежегодно. Он все отлично продумал. С немалым трудом нашел ход к заведующему студенческой столовой, пообещавшему ему ежедневно давать объедки. Двум сокурсницам он написал по диплому в качестве вознаграждения за их будущие прогулки с собакой. Он жил в общежитии, где было запрещено держать собак, и потому каждую неделю покупал управительнице букет роз, пока наконец она не пообещала сделать для него исключение. Месяца два он готовил условия для своей собаки, но мыто все знали, что ее никогда у него не будет. Чтобы купить ее, нужны были четыре тысячи, но никто не хотел дать ему их взаймы. Никто не относился к нему серьезно. Все считали его неисправимым мечтателем, пусть необычайно ловким и предприимчивым, но разве что в царстве грез.