На вершине остановился, удивляясь, как снег изменил степь. Пологие холмы плавно круглили белые спины, будто пряча носы; редко стоявшие купы темных сосен запорошены налипшим снегом, и потому рисунок их сглажен и сер, как узор крупных чешуй на огромных рыбах с нежными белыми брюхами. Ветер по верхам дул тонко и без остановок, ледяной струей родника, что всегда одинакова и непрерывна.
Витька натянул капюшон и, надеясь, что снег прибавил света серому мягкому дню, стал водить камерой. Отрывая глаз от видоискателя, надолго замирал, поедая глазами плавные переходы цвета и огромность пространств. Войлочные тучи громоздились широкими стельками, не круглились, а лежали плашмя, и от того небо казалось низким и уютным, будто предлагало на войлочных ладонях новые порции снега, который вот-вот просыплется.
Дыша на застывшее запястье, вылезающее из рукава, повернулся к морю. Скалы охватывали свинцовую воду бухты раскинутыми белыми руками. А над свинцом тоже стояли тучи, отражались в серой воде. От мрачной красоты щемило сердце. Казалось, пространство готовилось что-то сказать.
Снимать хотелось, как почти постоянно теперь. Внутри него будто работал генератор, вибрируя непрерывным гулом, и иногда повышая звук, всплескивал мощью желания так сильно, что темнело в глазах и пересыхало во рту. Тогда Витька сам, не вспоминая советов Ноа, собирал горстью этот гул и, прижимая глаз к окошечку видоискателя, бросал из себя в маленькое стекло, будто прорывал пленку между собой и камерой, которая раньше отграничивала человеческое от пластмассового и стеклянного, шепча «ты человек, а это неживой кусок неживого». И взятый изнутри гул соединял его с тем, что видел. И увиденное начинало жить и дышать внутри мертвых картинок.
Он уже знал, что потом, отсматривая снимки, услышит, как вдруг стукнет сердце, отмечая живые кадры, и закружится голова, будто от легкого хмеля.
Все хотел спросить Ларису, что она чувствует, когда смотрит его снимки? Приходит ли этот хмель к ней? Но стеснялся, не знал, как.
Тучи ползали по небу, не открывая его, а только сами себе ворочались, как толстые щенки в картонной коробке переползают через спины и животы друг друга. Но вдруг две раскатились узко, и в щель горячо кинулись солнечные лучи. Было их мало и потому сразу будто остыли, но их бронзы хватило, чтоб все вокруг приобрело тяжелый и мрачный объем.
Витька снимал, не имея сил оторваться от видоискателя, будто ел вкусное или пил в жару холодную минералку, неважно, что жажда утолена, но еще и еще раз прокатить по языку и горлу стаю колючих пузырьков. Снимал темное зеленое море, цвета такой глубины, что хотелось с холма побежать в самую глубину и утонуть, да и черт с ним, лишь бы загрести в себя все это, проглатывая: яркий снег на фоне свинцовой зелени, клубы туч, из плоских становящихся круглыми, драгоценные камни высоких скал, отороченные неровными снежными кружевами.
Он пошел с кургана вниз, побежал, загребая сапогами, хватая влажный воздух раскрытым ртом, по чуть заметной тропинке, что скатывалась в балку, а потом шла по склону и выводила к подъему на скалы. Бежал и думал о том, что там бешено крутится вода и сейчас на нее еще светит солнце из тучевых рваных дыр и если ему повезет, то он снимет. И может снятое будет хоть как-то, хоть немного похоже на то, что он видит сейчас. Чтоб из снимков шел запах расколотых арбузов, которым пахнет тонкий ветер, овевающий мокрое лицо.
На подъеме задохнулся, добрел до каменного лабиринта и пошел медленно, поводя лопатками, между которых щекотал спину торопливый пот. Среди каменных корявых стен топтался стылый неуют. Маленький ветер, превратившись в сквозняк, свистел о том, что у каменного коридора есть начало и конец, а спрятаться от этого негде, нет в стенах ниш, иди и иди вперед, продуваясь до кости. Каменная кишка была, как переход из одно мира в другой — дурацкая телепортация, из тех, что показывают в кино, где обязательно надо, чтоб при переходе было плохо, тошнило и внутри все переворачивалось.
Витька снова побежал, бухая потяжелевшими ногами. Особенно тяжелыми казались колени, круглыми и огромными, как береговые валуны, спина гнулась и пересыхало во рту. Только камера, зажатая в руке, грела. В ее скорлупе лежала белая степь над серой зеленью моря и потому она была живая, внутри огромная, как волшебство в сказках штуки, когда из корзинки полно еды, а из сундучка драгоценностей, нет, не то, а где это было, когда из скорлупки грецкого ореха вдруг полился и пошел разворачиваться — мир, с конями, стадами коров и деревнями среди полей.
Выскочил из лабиринта, нагибая голову, чтобы ветер не вышиб слезу, но дуло с другой стороны и потому здесь, на каменной площадке, было удивительно тихо. Тишина столбом уходила вверх, в бесконечность и кажется, ясно видны были границы ее, прозрачные, как стенки химической колбы. За ними — громоздились тучи, солнце пролезало в их лабиринты, толкаясь горячим плечом, сверкала кайма прибоя, отделяющая темную зелень воды от мягкого света снега. И чуть поодаль, по правой руке бухты, ближе в запястью ее, почти у каменной неровного кулака, сжато кинутого в море, у двух черных лодок ходили маленькие черные фигуры.
Стоя внутри столба тишины, Витька краем уха слышал, как стукались в границы его звуки не отсюда, и, поворачиваясь медленно, снимал подряд. Все, что попадало в кадр, становилось значительным, мощным, как выписанным кистью, и он, вспоминая виденные в музеях старые полотна, сейчас понял, писали их — люди, за движениями кисти бушевали внутренние ураганы, прибои, и солнца пекли непокрытые головы их сердец. Понял, что и они собирали себя изнутри, бросая на холст, и потому, умерев когда-то, остались в сотворенном.
Оторвался от дальних планов с трудом, и, понукая себя страхом, что солнце изменит ему, уйдет за тучи, забирая дивный библейский свет, пошел к обрыву. Встал, покрепче уперев ноги, и заглянул вниз.
Вода крутила свою зеленую вечность, косые лучи солнца тонули, просвечивая глухую глубину, и появлялись объемы, пространство продлилось вниз, странно, не по-земному, толкаясь изумрудными плечами об острые камни, торчащие из воды, и было понятно, что и камни — столбы, только уходят вниз, и вода мечется не только поверх, но и вдоль всей их неровной протяженности, достигая тяжелого дна, падает на него, наверное взвихряя медленные песчаные смерчи там, внизу, и снова идет вверх, перемешиваясь.
Снимал. Наклонялся, сгибая дрожащие колени, следя, чтоб не съезжали подошвы по влажному тонкому снегу, а потом, сделав к обрыву пару осторожных шажков, стал снимать, держа камеру в вытянутой руке, улыбался криво, как извинялся, что сам не принимает участия, а все делает маленький фотоаппарат. Уйти не мог и все нажимал на спуск окоченевшим пальцем, намотав ремешок на запястье.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});