наполовину белым и не снимал обувь в доме. Если бы он снял их в гостиной, а не в моей спальне, нас бы уже раскрыли.
— В школьный вечер? — я качаю головой и делаю все возможное, чтобы вести себя нормально, сохраняя выражение лица легким, а не бешеным. — Не-а. Я только что была в на что уходит больше минуты? — в ванной.
— О, — он расслабляет свое лицо и плечи. — Хорошо. Я имею в виду, я знаю, что ты сексуально активна, но я не хочу знать, знаешь, ты понимаешь, что я имею в виду.
Я действительно знаю, что он имеет в виду, и именно поэтому я подмываю попросить его уйти, но это было бы слишком подозрительно.
— Конечно, нет, — отмахиваюсь я с легким и совсем не принужденным смехом.
Он кивает.
— Где мама? Она с тобой?
— На модном приеме со своими подружками, потратила все мои деньги на какую-то благотворительность. Сегодня вечером только ты и я, и Рэйвен. Где она? Обычно она подходит поздороваться со мной у двери. Я даже принес ей немного еды тоже.
Тоже? Именно тогда я замечаю пакет с едой на вынос в его руке. Черт, это будет совсем не быстро.
Мой папа находит моего настоящего питомца на окне за диваном. Он наклоняется и издает звуки поцелуя. Кошка поглощает все внимание, радостно виляя уставшими ушами.
— Позволь мне очень быстро переодеться во что-нибудь более удобное. Ты можешь накрыть на стол, — говорю я, прежде чем броситься в свою комнату и хлопнуть дверью.
Когда я открываю шкаф, Отис выжидающе смотрит на меня, и меня переполняет всепоглощающая жалость.
— Мне жаль, детка. Мой папа хочет поужинать со мной. — Я протягиваю руку и беру пижаму. Переодевшись так быстро, как только могу, я вынимаю у него кляп, снимаю кольцо с члена и напоминаю ему, чтобы он молчал, но он так взбешен тем, как развернулась эта ситуация, что я не думаю, что он заговорил бы, даже если бы мог.
Вернувшись в гостиную, мой папа приготовил для меня тарелку с едой. Он критикует меня за отсутствие чистой посуды и проверяет посудомоечную машину, чтобы убедиться, что она работает, поскольку я обвиняю свои частые визиты на дом в неполадках с бытовой техникой. Хотя ему следовало бы знать лучше.
Ужин проходит практически без трений, что для нас большая редкость. В основном мы обсуждаем фильмы и футбол, причина его такого случайного визита остается необъяснимой. Я потакаю ему, развлекая его вопросами о моей жизни — слава Богу, он избегает темы оценок и классной работы. Словесной расправы, которую я получила на прошлой неделе, мне хватило бы на месяц.
Как ни странно, это приятно. Так приятно, что в какой-то момент я перестаю смотреть на часы и забываю, сколько времени прошло с тех пор, как он приехал.
Пока он не заговорил о Жюльене.
— Ты была так полна решимости убить его, что я, честно говоря, подумал, что ты психопатка, — папа хихикает в притворном ужасе. — Я сказал твоей маме, что хочу, чтобы ты была предана суду, особенно после того, как увидел коллекцию отрубленных голов плюшевых мишек на заднем дворе.
— Это были уродливые медведи. Кроме того, единственная причина, по которой я так сильно ненавидела Жюльена, заключалась в том, что вы, ребята, уделяли ему все внимание, — вызывающе фыркаю я, доедая остатки праздничного яблока, которое он мне принес, прежде чем скрестить руки на груди и откинуться на спинку стула.
— Но сейчас все внимание приковано к тебе.
Он не имеет в виду это в том смысле, в каком это звучит. Я знаю это. Я знаю, он имеет в виду, что он здесь со мной и только со мной несмотря на то, что Отис спрятан в моем шкафу.
Но его неудачный выбор слов имеет непреднамеренные последствия. Это служит напоминанием нам о том, что я единственная, кто когда-либо получит внимание моего отца. Нет другого ребенка, с которым я могла бы разделить это, и это делает всю ревность, которую я когда-либо питала к Жюльену, какой бы детской и невинной она ни была, отвратительной.
— На самом деле я хотел поговорить с тобой о нем, — тихо говорит папа. Он берет свою скомканную салфетку и вытирает рот, глядя на что угодно, только не на меня.
Мое сердце бешено колотится в груди.
— Что случилось? — щебечу я, изо всех сил стараясь звучать оптимистично, а вовсе не враждебно и недоверчиво.
Тем не менее, он затрагивает эту тему с чрезмерной осторожностью.
— Я не знал, что ты работаешь с детьми с нарушениями речи, — осторожно говорит он, как будто пробуя каждое слово на вкус, прежде чем произнести его.
Мое беспокойство растет.
— В самом деле? Я думала, что сказала тебе, — Это наглая ложь. Я рассказала маме и предположила, что миссис Снитчи-Снитч проинформирует моего отца о моем решении о карьере. Я доверилась ей только по необходимости, потребовав ее разрешения как бывшего генерального директора записать ее в качестве «профессиональной» рекомендации. В то время она была ободряющей и милой по этому поводу и с тех пор неоднократно пыталась поднять эту тему. Я всегда останавливаю, не желая говорить по этому поводу или вникать в свои мотивы.
— Нет, ты этого не делала.
Интересно, почему. Но я остаюсь явно невозмутимой, моя реакция беспечна.
— Это не так уж и важно. Ты уже знал, что я хотела быть учителем.
— Да, но дело не только в этом, — он делает глоток своего напитка, прежде чем поставить его на стол, и продолжает с придыханием, словно в благоговейном страхе: — Это означает, что ты двигаешься дальше.
Какая забавная концепция: двигаться дальше. Как кто-то может отойти от события, которое является неотъемлемой частью его существования?
— Э-э, я полагаю, — в стольких словах я пытаюсь дать понять, насколько сильно я не хочу вести этот разговор.
Он не получает памятку. Или, может быть он выбрасывает это в мусорное ведро просто потому, что может. Потому что он Фарид Сахнун.
— Тогда можешь сказать, готова ли ты прийти на игру в следующие выходные? — папа умоляет скорее насмешливо, чем мягко. — Это важно, и твоя мама была бы рада, если бы ты была там, — он поджимает губы и вздыхает. — Я бы хотел, чтобы ты была там.
С тех пор как он начал свою работу в качестве главного тренера футбольного отдела «Риверсайда», мой отец ни разу не просил меня прийти ни на одну из его игр. Бремя требования моего присутствия всегда ложится на