Читать интересную книгу Разрыв-трава - Калашников Исай Калистратович

Федос пообещал ему не спешить. Через три дня он уехал в деревню. А через неделю сбежала домой и Поля, не захотела больше работать дояркой. Петруха Труба сказал Максиму:

— Заарканит девка твоего шурина, помяни мое слово. Максим и сам понял — заарканит.

Приехав в Тайшиху на партийное собрание, Максим зашел к Лучке, попробовал заставить его как-то подействовать на младшего брата, удержать дурака от скорого и, чувствовал Максим, неверного решения. Но Лучке было не до этого. Он узнал, что его дело передали в суд, был трезв, угрюм и неразговорчив. Максиму сказал:

— Не устраивай чужих дел. У тебя это не выходит.

На собрание Максим пришел последним, его уже поджидали. Пока он раздевался, Белозеров скороговоркой перечислил вопросы повестки дня, привычно спросил:

— Дополнения, изменения будут? Нет. Тогда…

— Будет дополнение, — Максим стоял у вешалки, причесывал волосы. — О Богомазове надо нам поговорить, о Лучке.

— Снова ты о нем! Было решение общего собрания — точка! — Белозеров рубанул по столу ладонью.

— Ну было… — нехотя согласился Максим, посматривая на Абросима Николаевича. Скажет ли бригадир, что Лучка затягивал сев по его совету?

После болезни Абросим Николаевич заметно постарел, его лицо отливало желтизной, щеки стали рыхлыми, пористыми; он сидел, устало навалившись на спинку стула, тяжелые руки безвольно лежали на коленях, глаза были прикрыты припухшими веками. Не столько для Белозерова, сколько для Абросима Николаевича Максим сказал:

— Когда такое дело решается, не мешает, Стефан Иванович, и другие голоса послушать, не только ваши.

— Кому мы рот затыкали? — начал сердиться Белозеров.

Медленно, словно бы это ему стоило больших трудов, Абросим Николаевич поднял веки.

— Тут вот что, Стефан Иваныч… Тут я больше Луки Федоровича виноват. Подучил его… Думал: нестаточное дело урожай обрекать на погибель.

Белозеров озадаченно хмыкнул, помолчал и напустился на Абросима Николаевича:

— Ты понимаешь, о чем говоришь?! На одну скамью с Лукой сесть хочешь? Где был до этого? Почему молчал?

— На собрание не мог прийти. Но еще до собрания, когда ко мне зашел Павел Александрович, я ему все сказал.

Рымарев что-то чертил на листке бумаги и, казалось, совсем не слушал, о чем говорят, но едва Абросим Николаевич упомянул его имя, осторожно, без стука положил карандаш, выпрямился.

— Говорил он тебе? — резко спросил Белозеров.

— Да, говорил. Но я счел возможным умолчать об этом по двум причинам. Во-первых, было бы бесчеловечно тревожить Абросима Николаевича во время тяжелой болезни, во-вторых, главная ответственность все равно ложится на Богомазова, взявшего на себя смелость обманывать руководство.

Холодное спокойствие Рымарева раздражало Максима, так и хотелось ляпнуть что-нибудь грубое, мужичье, но он понимал: грубостью его не проймешь, заговорил почти спокойно:

— Ты, Павел Александрович, позабыл третью причину. С членом партии, бригадиром Кравцовым, разделаться потруднее, чем с Лучкой. А разделаться с кем-то тебе ох как нужно было: гляди, районное начальство, какую тяжесть на плечах несу, сколько врагов и недругов у моего колхоза. Когда что-то и прошляпишь, очень просто можно вывернуться, — отсталая семейщина помешала.

— А разве мало темного, отсталого в семейщине? — прищурился Рымарев. — Разве мало помех нашим начинаниям? И разве мы, большевики, творцы всего самого ценного на земле, имеем право быть снисходительными к воинствующему невежеству?

— Это ты правильно, — кивнул Белозеров, завороженный складной речью.

— То-то и оно, что говорит он всегда правильно. Максим хмурился, напряженно обдумывая свои слова. — Но как это мало для партийца, говорить правильно! Лучка, спору нет, своевольничал. Есть ущерб от его своевольства колхозу? Нету. Но его под суд! А возьмем тебя, Павел Александрович. Ты в прошлом году, чтобы выхвалиться перед Петровым, первым в районе страду начал. В газету попал, грамоту получил. Хорошо, дай бог больше. Но заместо того, чтобы убирать зеленый хлеб, надо было корма заготавливать. За твою грамоту, Павел Александрович, мы дорого заплатили. Сколько скота передохло от бескормицы? С тебя за это не спросили. А я считаю, спросить надо. Нечего прикрываться партийной линией и указаниями товарища Петрова. Партийная линия у тебя интересной получается: куда захотел, туда гнется. Не верю я, чтобы она такой была, наша партийная линия.

Белозеров вначале порывался остановить Максима, потом начал слушать с заметным интересом и, когда Максим замолчал, повернулся к Рымареву, ожидая, что он скажет. Павел Александрович старался оставаться невозмутимым, но все мышцы его худощавого лица напряглись, ногти на пальцах, сжавших кромку стола, побелели.

— Уж одно то, что товарищ Родионов сравнивает меня с Богомазовым, окулачившимся элементом, оскорбление для большевика. Но я не обижаюсь. Рымарев передохнул, его губы, силились сложиться в снисходительную улыбку, но из этого ничего не получилось, губы просто кривились. — Настораживает меня другое. Товарищ Родионов всеми доступными ему способами старается очернить меня, подорвать мой авторитет. Видите, он и хлебоуборку и корма вспомнил. Не надо быть сильно прозорливым, чтобы увидеть, что кроется за этим. Во всем, в том числе и срыве сверхраннего сева, виноват я, а не кто-то другой, в частности не его родственник Лука Богомазов.

Максима почему-то даже не удивило слово «родственник», произнесенное Рымаревым с заметным нажимом, он только подумал с сожалением: «Эх ты, человече!»

— Значит, я черню тебя? — спросил Максим. — Ладно, не буду… Зашибленное вспухнет, засеянное взойдет, и всем, у кого глаза имеются, все видно станет без меня. Будем говорить о Лучке. Кто ему да и другим мужикам хотя бы попробовал растолковать, для чего надо сеять в мерзлую пашню? Не было этого. Почему?

Белозеров накрутил на палец прядь жиденького чуба, из-под руки посмотрел на Рымарева:

— И в самом деле — почему? — Тут Максим попал в точку. — Не доработали мы с тобой, надо прямо сказать.

— Я с вами, Стефан Иванович, не совсем согласен, осторожно возразил Рымарев. Была замечательная по своей ясности статья секретаря райкома, было прямое указание руководства проводить именно сверхранний сев. Что еще надо?

— Надо, чтобы пользу свою видели люди, — проговорил Абросим Николаевич. — Я, убейте меня на месте, до сей поры не знаю какая нам польза от такого сева?

— Вот-вот! — обрадовался Максим поддержке. — Но дело даже не в этом. Нерассудочность таким путем внедряется. Понял делай, не понял делай. Настоящий хлебороб так не может. Лучка не смог без разумения с землей обращаться. В том его вина? Побоялся народ без хлеба оставить за это ему наказание? Да что вы, братцы! Павел Александрович подковырнул меня: Лучка родственник. Я на это так смотрю. У всех у нас одно хозяйство, одни радости и печали, значит, все мы как родственники и обижать друг друга нам не пристало. Тебе это родство не понятно, Павел Александрович.

Кончики усов Рымарева чуть заметно подрагивали, но он молчал, выжидательно поглядывая то на Белозерова, то на Ерему Кузнецова.

— Молчите, товарищи? — скорбным голосом сказал он наконец. — Тогда разрешите мне. Нам нечего, я полагаю, скрывать друг от друга, давайте говорить начистоту. Все вы знаете, что семейщина с ненавистью относилась к чужакам. Эта ненависть, к сожалению, не исчезла бесследно. Я на себе постоянно испытываю, насколько сильна она и поныне. Мирился с этим, считая, что вы меня поддерживаете. Сегодня один из вас дает мне ясно понять, что я здесь чужой, а вы все молча принимаете это. В таких условиях полезнее будет для общего дела, если вы изберете на пост председателя своего человека. А меня прошу, освободить… Всех ошарашил Рымарев.

— Так, так… — Белозеров в смущении постучал казанками пальцев по столу, словно призывая соблюдать тишину и порядок.

— Неправда, как цепная собака, на кого спустил, в того и вцепилась, Павел Александрович…