Читать интересную книгу Серебряные орлы - Теодор Парницкий

— Но где же аббат Астрик Анастазий? Что он говорит? — преследовал Сильвестра Второго все более резкий голос, тут же повторенный эхом латыни.

— Астрика Анастазия уже нет в Равенне.

— А где он? Где? Что с ним? Что с ним случилось? Что сделал папа с послом славного польского князя?

— Ничего плохого с ним не случилось. Уехал с венгерским королем. Святой Петр доверил ему утверждать христианскую веру в стране венгров.

Крик, который был ответом на эти слова, переводчик уже не переложил на латынь. Но Аарон понял, как будто кричали на языке англов.

— Предатель Астрик! Он подло предал своего господина! — вне себя кричал польский посол.

Шаги папы удалялись и наконец затихли. Аарон лицом к лицу столкнулся с выходящими послами Болеслава, которые не сдерживали своего возмущения ни словами, ни движениями. Из того, что они говорили, проходя мимо Аарона, он уловил только одну фразу — слишком быстро, слишком бурно они разговаривали, чтобы можно было понять больше. Но и эта одна фраза сказала ему многое. Она позволила понять непонятное. Один из послов Болеслава, кажется тот чех, который по-германски отвечал заговорившим с ним польским воинам, сказал, что видел, как Астрик сносился с врагами государя Болеслава.

Разумеется, сносился, Аарон это знает. Своими собственными глазами видел. Теперь ему ясно, что означала дружеская прогулка Астрика с Болеславом Ламбертом. Да, послы правы, Астрик Анастазий предал патриция Болеслава. Присоединился к его врагам.

Он не удержался, чтобы тем же вечером не рассказать об этой дружеской прогулке папе. Сильвестр Второй посмотрел на него с явным раздражением.

— Вбей себе хорошенько в голову, сын мой, — сказал он, — что путь Римской империи к блистательному возрождению не устлан одними розами. Ступай. Хорошенько выспись.

Но Аарон не мог уснуть. До самого утра ворочался с боку на бок. Вновь в голове хаос. Какие великие, важные дела происходили, пока его терзали жар и холод. Но хотя болезнь не позволяла следить за ходом этих событий, одно он понял хорошо: Болеслав не получил обещанной королевской короны. Получил ее Стефан венгерский. Кроме того из слов папы ясно следовало, что получил он корону, предназначавшуюся Болеславу, и это для Аарона было самым непонятным. Почему же одна коронация непременно должна исключать другую? Справедливо, вполне справедливо сказал польский посол, что ведь святейший отец располагает не одним-единственным благословением. И как же могло получиться, что повелитель самых диких варваров сумел опередить патриция империи, любимого друга Оттона? Тут явно происки врагов Болеслава — прогулка по саду, свидетелем которой был Аарон, лучшее тому доказательство. Видимо, враги располагают куда большей силой, чем полагал Аарон, — даже вот этот Болеслав Ламберт, которого он так жалел год назад. Но что же могло объединить папу с врагами Болеслава Первородного? Разве не папа решил окончательно заточить Болеслава Ламберта в пустынную равеннскую обитель, лишив его какой-либо надежды на возвращение отцовского наследия? А поступая так, он явно действовал в пользу Болеслава Первородного. Сознательно стремился ему угодить. Теперь же сознательно поступает наоборот, действует в пользу Болеслава Ламберта и его братьев, потому что, пока королевское помазание не освятило особы патриция, преимущество его над единокровными братьями опирается только на силу, а не на право. Но что могло случиться, почему папа отвратил свою милость от особы патриция, которого всегда так прославлял? Почему отказывает ему в милостях, даруемых божественным правом, давно уже обещанных? Почему раздувает пламя раздора между ним и собой и Оттоном в момент, вовсе нелегкий для себя и для императора? Ведь он же действует явно в согласии с Оттоном. Как же они не могут понять того, что Аарону ясно: они приобретают нового врага. Могущественного врага — если правда то, что они всегда говорили о Болеславе. Больно ранят его гордость, и этого он им никогда не простит. Конец дружбе между Болеславом и Оттоном…

Аарон даже подпрыгнул на постели. А может быть, именно этого папа и добивается? Узнав в ночь накануне восшествия императора на Капитолий, что Оттон желает передать диадему и пурпур Болеславу, он умышленно стал отыскивать способы помешать этим намерениям? Ведь сам же он сказал в ту ночь Аарону, что, пока он жив, не допустит, чтобы Оттон передал кому-либо диадему и пурпур. Вот и действует, как сказал: лишить Болеслава короны — это первый шаг, чтобы превратить былую дружбу во вражду, которая, конечно же, сделает невозможной передачу патрицию императорской власти. Но разумно ли так поступать? Что он получает, утрачивая дружбу Болеслава? Что может дать благодарность Стефана? Обещание удерживать венгров от нашествий на владения императора? А они уже давно перестали быть грозными — даже для Баварии, не говоря уже про объединенные императорские войска. Куда страшнее противостояние империи всего объединенного славянского мира во главе с разъяренным Болеславом!

Следующий день позволил Аарону познакомиться с иными объяснениями обстоятельств по которым Болеславу отказали в королевской короне. Папа призвал Аарона к себе и без всяких вступлений оказал:

— Ты, наверное, не спал всю ночь, размышляя над несправедливостью, которую император и я учинили патрицию Болеславу.

Лицо Аарона залилось краской.

— Угадал, — улыбнулся папа. — А впрочем, даже и не угадывал. Я знаю тебя лучше, чем ты сам себя. Я хочу, сын мой, чтобы ты знал об этом деле то же, что знает сам государь император.

Сильвестр Второй не скрывал, что от него, а не от Оттона исходила мысль об увенчании Стефана королевской короной. Мысль эта возникла в его голове тогда, когда он узнал, что нельзя рассчитывать на прибытие Болеслава даже в течение полугода из-за ожидаемого вторжения норманнов на польские земли. Разумеется, папа отнюдь не в обиде, что Болеслав прежде всего печется о защите своего края, но по этим же самым причинам никто не может быть в обиде на папу, что он больше, чем о Болеславе, печется о благе Римской империи, каковое благо для него сейчас почти равнозначно благу Христовой церкви. Может быть, когда-нибудь будет иначе, но сейчас именно так.

— Заметь, сын мой, что я тебе сообщаю больше, чем государю императору, при котором я никогда не обмолвился, что, может быть, когда-нибудь благо церкви не будет равнозначно благу империи.

Аарон вновь зарумянился.

— Чем я заслужил такую милость, святейший отец? — еле пробормотал он, чувствуя, как глаза его наполняются слезами.

— Тем, что ты такой, какой есть, — серьезно сказал папа и вернулся к делу Болеслава.

После заявления польских послов Сильвестр Второй долго раздумывал, как ему поступить. Империя в столь грозный для нее миг — Аарон сам знает, какая нависла угроза, — должна иметь сильного союзника, такого, на вооруженную помощь которого она может рассчитывать немедленно. Стефан выразил готовность быть таким союзником. При посредничестве Генриха Баварского он уведомил папу и Оттона, что взамен на корону обязывается в любой момент поставить всю свою страшную конницу на службу империи. Поведет ее туда, куда укажет император. Так что он дает империи больше, чем может в данный момент дать Болеслав, которого, как выяснилось, угроза нашествия с моря надолго прикует к северу. Разумеется, это отнюдь не означает, что папа и император с такой уж радостью встретят появление венгерских сил на италийской земле. Жалко эту прекрасную страну и даже жителей ее, к сожалению ныне взбунтовавшихся против императорского величества, если на них обрушится эта страшная сила. Сто лет назад германский король Арнульф горько жалел о том часе, когда призвал на помощь венгров против славян. Оттон не повторит ошибки Арнульфа. Венгры могут оказаться ему полезны и вне пределов Италии — врагов у империи и без того достаточно. Стягивая германские войска в Италию, император вынужден оголить не одну границу; и хорошо знать, что ни одной из этих границ не угрожают не только венгры, но и любой иной враг, которого будет удерживать от нападения страх именно перед венграми, которые ныне стали союзниками императора.

Желая говорить с Аароном совершенно искренне, папа не хочет скрывать, что этот возможный враг способен угрожать империи не обязательно извне: пример тому бунты в Романьи, в Тусции, в Королевстве Италии. Зачем же тешить себя иллюзиями, что бунты не могут вспыхнуть и в других частях империи. А страх перед венграми может подавить не один бунт в зародыше. А уж появление их на земле бунтовщиков и вовсе. Правда, это последнее не по сердцу папе, и он все еще молит бога, чтобы можно было обойтись одним запугиванием.

Конечно, куда лучше дать корону обоим князьям. Тогда это не оскорбило бы Болеслава, дружбу которого император всегда тем не менее будет ценить, невзирая на то, может ли использовать ее выгодно для себя. Но обоим, к сожалению, невозможно. Могущественные имперские ленники в Баварии и Саксонии вообще против всякой коронации негерманских князей, а с ними сейчас следует считаться куда больше, чем когда-либо. С трудом вырвали у них согласие на одну коронацию, причем те подчеркивали, что предпочитают видеть королевскую корону на голове Стефана, нежели Болеслава.