так, Клементина. У нас есть собственная священная роль, не так ли? Отдельная от них.
Неужели у меня действительно отдельная от Уинстона роль? Занимаясь моими проектами, я всегда считала мою работу связанной с его трудами. Тем не менее мне хочется разубедить Элеонору в том мнении, которое внушил ей Уинстон. Я перечисляю мои многочисленные начинания, включая ту ежедневную роль, которую я играю при самом Уинстоне. Ее глаза светлеют, когда я описываю свою работу по строительству укрытий и защите интересов женщин, но этот свет угасает, когда я описываю мою полную погруженность в военные труды Уинстона. Внезапно я жалею о моих словах, поскольку вижу, как ей недостает участия во внутреннем круге власти.
Отчаянно желая сменить тему нашего разговора, я спрашиваю ее о детях. Она рассказывает о своих пяти детях, больше всего говоря о старшей, Анне, вероятно потому, что та недавно переехала в Белый дом, фактически приняв на себя роль хозяйки, пока Элеонора занимается своими делами. Но она необычно сдержанна и быстро переводит тему на меня. Я понимаю, что мне придется рассказать о ситуации с моими собственными детьми, включая Рэндольфа, который зол на меня с Уинстоном за то, что мы допустили – если не санкционировали – интрижку Памелы с Авереллом. Хотя у него самого было несколько любовниц, он чувствует себя вправе пылать праведным гневом, и весной он уехал, чтобы занять военный пост в Каире, где был ранен во время возвращения после долгого рейда на Бенгази, и в Англию он вернулся инвалидом. Я знала, что мои цыплятки в конце концов вернутся к родному насесту, но не думала, что так скоро.
Весьма нехарактерно для себя я начинаю с моей личной правды.
– Трудно быть женой такого человека, как Уинстон, и в то же время матерью детей от этого брака.
Как я смогла высказать вслух то, что с трудом признавала, оставаясь наедине с собой? Что я открыто обсуждала только с доктором Лифом в Чампниз? Да еще призналась Элеоноре Рузвельт? Что я сделала?
Элеонора изумленно смотрит на меня, и я инстинктивно прикрываю рот рукой, словно могу загнать слова назад. Но по блеску ее глаз я понимаю, что она не шокирована, а испытывает облегчение.
– Я думала, я одна такая. Какое счастье узнать, что нет.
– Какого черта ты сказал Элеоноре, что я ничего не делаю, кроме как торчу дома? – я вытерпела шесть долгих часов нескончаемого официального ужина в Чекерсе, чтобы остаться с Уинстоном наедине и высказать ему это.
– Она сказала, да? – хихикает он.
Как он смеет смеяться!
– Значит, ты признаешь, что говорил обо мне так?
– Ах, да это было прошлым Рождеством, когда мы с Рузвельтами только начинали знакомиться. Ты знаешь, насколько категоричной и свободомыслящей бывает Элеонора, ей нет дела до того, как она выглядит в платье или во время речи, и как это влияет на ее мужа, не говоря уже о ее готовности выкладывать собственное мнение, совершенно не учитывая взглядов Рузвельта. Ну, я и не хотел говорить ей о вашем с ней сходстве.
– Ты так низко меня ценишь?
– Ну ладно, Котик, – он смягчает тон, ошибочно считая, что это успокоит меня.
– Хватит меня кискать! – в такой ярости я никогда не была. Меня так и тянет схватить со стола статуэтку и бросить в него – в прошлом я бросалась предметами, но в Чекерсе ничего нам не принадлежит. Он предоставлен нам на время, пока Уинстон премьер-министр. Поэтому я сдерживаюсь.
Его тон становится льстивым.
– Ты же знаешь, что я полагаюсь на тебя абсолютно во всем. Ты знаешь, что я не смог бы выполнять свою работу, не будь тебя рядом. Но не мог же я позволить ей так думать?
У меня назревает очередной ужасный вопрос, и, хотя уверена, что у него уже есть ответ, я должна его задать. Я должна заставить его высказаться.
– Кто же я, по-твоему?
Он озадачен моим вопросом.
– Ну, ты моя жена, конечно, – затем, как школьник, пытающийся ублажить особенно эксцентричного директора, добавляет: – На самом деле, ты жена премьер-министра.
Лучше бы он дал мне пощечину. Он думает обо мне и оценивает меня исключительно в терминах собственности, того, что я значу и делаю для него. Я впервые понимаю, насколько я зависима от оценки Уинстона и его позволения иметь мою собственную власть, даже если она исходит от него. Довольно.
Уинстон не видит трансформации, произошедшей во мне. Он продолжает в том же духе:
– И кроме того, Элеонора подает отвратительную еду, вероятно, это какое-то долгое наказание за связь Рузвельта с этой Люси Мерсер, которая, спору нет, сама отвратительна. Но приказать своей кухарке приготовить для меня сливочный крем-суп, который я терпеть не могу, как всем известно, ну, Клемми, ты никогда не сделала бы такой ошибки. Слава богу, ты выясняешь все вкусовые пристрастия наших гостей. Твое гостеприимство стало легендой.
Уинстон не знает, вопреки его намерению, на самом деле, что его слова лишь подтвердили мое негодование и мою решимость измениться. Не говоря ни слова, я покидаю комнату. Уинстон так поглощен собственным разглагольствованием, что даже не замечает моего ухода. Он продолжает что-то бубнить, даже когда я выхожу в коридор.
Десятью днями позже, после нашей с Элеонорой поездки по подвергшимся бомбардировкам объектам английской глубинки, я устраиваю прощальный ужин для нее на Даунинг-стрит. Гости Уинстона в первую очередь мужчины – Брендан Брэкен, сейчас министр информации; фельдмаршал сэр Алан Брук[105], начальник имперского генерального штаба и Генри Моргентау-младший, министр финансов США, но я добавляю несколько женщин, чьи труды заслуживают поощрения и дальнейшего обсуждения с Элеонорой, а именно леди Денман, главы Женской земледельческой армии, и леди Лимерик из британского Красного Креста. Разговор за ужином оживленный, но, когда дискуссия переходит к концепции мира, воспитанность и сдержанность Уинстона в общении с Элеонорой доходит до своего предела.
Пыхтя сигарой, Уинстон заявляет:
– Лучший способ достичь мира, прочного мира – это соглашение между Англией и Соединенными Штатами по предотвращению международной войны нашими объединенными силами, – он бросает взгляд на Элеонору, оценивая ее реакцию, которую, зная ее взгляды, я уже могу предсказать, и она будет негативной. Зачем он разжигает несогласие?
– Единственный способ достичь мира и поддерживать его – улучшить условия жизни людей во всех странах, – отвечает она, выдержав взгляд Уинстона.
Никто не отступит, я это ясно вижу. Остаток ужина проходит в откровенно некомфортной обстановке, наши гости пьют залпом, ерзают в креслах и смотрят в разные углы комнаты. Почему Уинстон не понимает,