Мальчика она назвала Келтоном, в честь дедушки по отцовской линии.
Собственное решение оставить ребенка напугало Полли, потому что она всегда считала себя практичной, разумной девушкой, но ничто из того, что произошло в последнее время к этому образу не подходило. Во-первых, эта практичная разумная девушка забеременела, не надев предварительно на палец обручального кольца, что практичным и разумным никак не свойственно. Затем эта практичная и разумная убежала из дома и родила ребенка в городе, в котором никогда прежде не бывала и ничего о нем не знала. И в довершение всего практичная и разумная решила оставить ребенка и понести его с собой в будущее, которого сама не знала-не ведала.
Но по крайней мере она решилась на этот шаг не из чувства протеста или неповиновения, в этом ее никто не мог обвинить. Она к собственному удивлению обнаружила в себе любовь, простую, сильную, чистую.
И Полли двинулась дальше. Нет, они двинулись дальше. Она сменила несколько мест прислуги и закончила эту цепь в Сан-Франциско, куда, как выяснилось, подсознательно стремилась. Там в начале лета 1971 года оказалось нечто вроде общего сбора хиппи, безумный карнавал бездомных, наркоманов, голубых и всяческих музыкальных ансамблей под экзотическими названиями типа Моби Грейп и Лифт На Тринадцатом Этаже.
Судя по песенке Скотта Мак-Кензи о Сан-Франциско, популярной в те годы, лето обещало оказаться увлекательным. Дом, в котором поселилась Полли с Келтоном, был переполнен всяким сбродом, носившим на шее плакаты с призывами к миру во всем мире и таскавшим, по всей вероятности, финки за голенищами тяжеленных и грязнющих мотоциклетных сапог. Наиболее частыми гостями в этом вертепе были репортеры и полицейские. Целая куча полицейских. Но над ними смеялись, издевались и не ставили ни в грош.
Полли подала заявление на пособие, но выяснила, что слишком мало времени живет в Калифорнии, чтобы рассчитывать на таковое – она предполагала, что теперь многое изменилось, но оказалось, что в 1971 году матери-одиночке жить в Сан-Франциско так же нелегко, как в любом другом месте. Тогда она подала заявку в Отдел Социальной Поддержки детейиждивенцев и ждала – надеялась на ответ. Келтон от недоедания не страдал, но сама Полли жила впроголодь и всегда в страхе, худая – кожа да кости – ~ молодая женщина, которую едва ли узнал бы кто-нибудь из старых знакомых.
Воспоминания, связанные с этими тремя годами жизни на Западном побережье, воспоминания, отложенные в самую глубину сознания, словно старая одежда в кладовку, воспоминания, похожие на уродливые нереальные ночные кошмары.
Может быть, страх перед возвращением в былое, пробуждением этих кошмаров и не позволял Полли откровенно рассказать все Алану? Может быть, она желала оставить их там, где они есть, в темноте? Она была не единственной, кто расплачивался этими кошмарами за непримиримость, упрямое нежелание обратиться за помощью, за жестокое лицемерие того времени, провозглашавшего свободу любви, одновременно выгоняя женщину с незаконнорожденным ребенком из жизни в обществе. Келтон тоже оказался на задворках. Келтон был залогом судьбы его матери, когда она, упрямо стиснув зубы, брела своим убогим жизненным путем.
Хуже всего было то, что положение Полли медленно, но верно выравнивалось. Весной 1972 года она наконец получила социальное пособие, первый чек на денежную сумму и обещание такой же в следующем месяце. И она уже начинала задумываться над тем, чтобы переселиться в более приличное место… тогда произошел пожар.
Звонок прозвенел, когда Полли, погруженная в размышления, находилась на работе, в закусочной. Норвилль, повар, неоднократно пытавшийся в те времена залезть к ней в трусики, несколько раз окликнул ее, держа в руках трубку. Он все повторял:
– Полли, полиция. Они хотят с тобой поговорить. Полли – это звонят из полиции. Тебя спрашивают.
Они и в самом деле хотели с ней поговорить, так как вытащили тела женщины и ребенка из задымленной квартиры на третьем этаже жилого дома. Оба обгорели до неузнаваемости. Что это за ребенок они знали, знали бы и кто женщина, если бы Полли в это время не находилась на работе.
Три месяца после смерти Келтона Полли продолжала ходить на работу.
Одиночество, охватившее ее, было настолько мучительным, что она постоянно находилась в полубезумном состоянии; настолько глубоким и всеобъемлющим, что она едва ли понимала до конца, как тяжело страдает. Наконец, она написала письмо отцу с матерью, сообщив, что находится в Сан-Франциско, родила ребенка и что ребенка с ней нет. Даже под угрозой расстрела она не сообщила бы большего. Возвращение домой не входило в ее планы, в сознательные планы, но подспудно она чувствовала, что если не восстановить былые связи, душа начнет отмирать, сохнуть, как сохнет огромное дерево, начиная с верхних молодых ветвей, при недостатке влаги.
Мать ответила сразу на то почтовое отделение, которое указала Полли в конце письма и умоляла ее вернуться в Касл Рок… вернуться домой. В конверт она вложила чек на семьсот долларов. В меблированной квартире, где жила Полли после смерти Келтона, было душно, и она бросила укладывать чемодан, чтобы глотнуть воды. Утоляя жажду, она вдруг поняла, что собирается возвращаться только потому, что об этом просит – умоляет – мать.
Раньше она об этом не думала, что наверняка было ошибкой. Это как раз тот момент, который требовал семь раз промерить, прежде чем отрезать, чего не случилось с Дюком Шайеном, и что повлекло за собой все остальные беды.
Тогда она присела на свою узкую девичью кровать и задумалась. Думала она долго и усиленно. Наконец села к столу и написала матери ответное письмо. Оно было совсем короткое, в полстраницы, но писала его Полли четыре часа кряду.
«Я хотела бы вернуться или во всяком случае попытаться это сделать, писала она. – Но я не желаю перемалывать старые кости и пережевывать старую жвачку. Не уверена, что чего я хочу – начать новую жизнь на старом месте возможно в принципе, но согласна проверить. Поэтому предлагаю: давай некоторое время просто переписываться. Мы с тобой, и мы с отцом. Я заметила, что в письмах труднее сердиться и выходить из себя, так что давай побеседуем некоторое время таким образом, прежде чем встретимся лично».
Беседовали они с полгода, пока в один прекрасный день, в январе 1973 года, мистер и миссис Чалмерс не подошли к двери в квартиру Полли. Они устроились в отеле Марк Хопкинс, заявили родители, что без нее из Сан-Франциско не уедут.
Полли обдумывала происшедшее, пройдя через всю географию чувств: гнев, что они такие самоуверенные, насмешку над тем, каким трудом, с потом, выступившим на лбу, и наивностью при этом, дышала их самоуверенность, панику от того, что вопрос, который она так тщательно обходила даже в собственных мыслях, может встать с жестокой неотвратимостью.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});