Эккарт познакомился с Гитлером ещё раньше, а в марте 1920 года, во время капповского путча, оба они по поручению своих закулисных хозяев-националистов ездили наблюдателями в Берлин. Будучи начитанным, хорошо разбиравшимся в людях человеком, обладая обширными познаниями и родственными им предубеждениями, он оказывал большое влияние на по-провинциальному беспомощного Гитлера и был, благодаря своим непритязательным манерам, первым человеком буржуазной образованности, чьё присутствие Гитлер мог выносить, не проявляя своей глубокой закомплексованности. Эккарт давал и рекомендовал ему книги, наводил на него внешний лоск, поправлял его выражения и открыл ему немало дверей — какое-то время они были неразлучны на мюнхенской общественной сцене. Ещё в 1919 году Эккарт в одном превосходно архаически стилизованном стихотворении предсказал появление спасителя нации, «парня», как писал он в другом месте, «который может слушать пулемёт. Чтобы подонки от страха наложили в штаны. Офицер мне не нужен, народ их больше не уважает. Лучше всего, чтобы это был рабочий с хорошо подвешенным языком… Много ума ему не надо, политика — это самое глупое дело на свете». Тот, у кого есть всегда «сочный ответ» красным, для него милее, нежели «дюжина учёных профессоров, которые, теряясь от страха, сидят на мокрой заднице фактов». И, наконец, он восклицает: «Это должен быть холостяк! тогда у нас будут бабы!». Не без восхищения глядит он на Гитлера как на олицетворение этой модели и уже в августе 1921 года впервые называет его в одной статье в «Фелькишер беобахтер» «фюрером». Он был и автором одной из первых боевых песен НСДАП «На штурм, на штурм, на штурм!», в которой заключительная строка каждой строфы звучала рефреном и послужила партии её самым действенным лозунгом: «Пробудись, Германия!». По мнению Гитлера, выраженному в одном его хвалебном выступлений, Эккарт «писал стихи так же прекрасно, как Гёте». И он будет публично называть поэта своим «отчим другом», а себя — его учеником; и представляется, что Эккарт, наряду с Розенбергом и прибалтийскими немцами, оказывал на него в ту пору самое сильное влияние. Одновременно он же, очевидно, впервые открыл Гитлеру глаза на его собственное значение. Второй том книги «Майн кампф» заканчивается набранной вразрядку фамилией поэта[314].
Успех Гитлера в мюнхенском высшем свете, куда ввёл его Эккарт, едва ли можно объяснить политическими мотивами. Фрау Ханфштенгль, родом из Америки, одной из первых открыла ему двери в свой салон, где собиралось благородное богемное общество из писателей, художников, исполнителей Вагнера и профессоров. Для этой традиционной либеральной прослойки странный тип молодого народного трибуна с немыслимыми взглядами и угловатыми манерами был скорее предметом отстранённого интереса; он фыркал по поводу «ноябрьских предателей» и подслащивал вино в своём бокале ложечкой сахара — может быть, эти шокирующие черты как раз и умиляли хозяев. Его окружала аура фокусника, запахи цирка и трагического ожесточения, яркий блеск «пресловутого чудовища». Контактным элементом тут было искусство, в первую очередь Рихард Вагнер, о котором он любил восторженно распространялся длинными, запинающимися речами, под знаком Мастера из Байрейта и завязывались, совершенно вне всякой логики, интересные контакты, — он был все тем же «братцем Гитлером», только сбежавшим в поисках приключений в сферу политики. Все описания этого времени, которыми мы располагаем, представляют собой смешанную картину его эксцентрических и неуклюжих черт; в присутствии людей с репутацией Гитлер чувствовал себя скованным, замкнутым и не лишённым подобострастия. На одной из бесед с Людендорфом, состоявшейся в ту пору, он после каждой фразы генерала приподнимался со стула, чтобы почтительнейше сказать: «Так точно, Ваше Превосходительство!» или «Я согласен с Вами, Ваше Превосходительство!»[315].
Эта неуверенность, мучившее его чувство аутсайдера в буржуазном обществе сохранилось у него надолго. Если верить имеющимся свидетельствам, он изо всех сил старался обратить на себя внимание — приходил с опозданием, его букеты были больше, а поклоны глубже, чем принято; периоды угрюмого молчания сменялись вдруг холерическими словоизвержениями. Голос его был резким, и о незначительных вещах он тоже говорил со страстью. Как-то, рассказывает один очевидец, он молча и устало просидел почти час, пока хозяйка не обронила какое-то благоприятное замечание о евреях. И тут «он начал говорить. И говорил, и говорил без конца. Через какое-то время он отодвинул стул и встал, продолжая говорить или, лучше сказать, кричать, причём таким пронзительным голосом, какого я никогда больше не слышал ни у одного другого человека. В соседней комнате проснулся ребёнок и начал кричать. После того, как он более получаса произносил эту весьма забавную, но очень одностороннюю речь о евреях, он вдруг остановился на полуслове, подошёл к хозяйке, извинился и, поцеловав ей руку, распрощался»[316].
Страх оказаться униженным в обществе, явно преследовавший его, отражал непоправимо утраченную связь бывшего обитателя ночлежки с буржуазным обществом. И в его одежде долго и неизбывно ощущался запах мужского общежития. Когда Пффефер фон Заломон, ставший потом главарём его штурмовых отрядов, встретился с ним впервые, на Гитлере была старая визитка, жёлтые кожаные башмаки и рюкзак за спиной; руководитель добровольческого отряда так растерялся, что даже отказался познакомиться с ним. Ханфштенгль вспоминал, что Гитлер носил к своему синему костюму фиолетовую рубашку, коричневую жилетку и ярко-красный галстук, а оттопыривавшийся задний карман выдавал присутствие в нём автоматического оружия[317]. Только со временем Гитлер научился определять свой стиль, соответствовавший его представлению о великом народном трибуне, — вплоть до его авантюрного кителя. И эта картина тоже выдаёт его глубокую неуверенность, объединяя в себе откровенно бросающиеся в глаза элементы и цитаты из того давнего видения на тему «Риенци», из Аль-Капоне и генерала Людендорфа. Но уже в описаниях того времени всплывают сомнения — а не стремился ли он использовать эту свою неуверенность и не превращал ли свои неуклюжие повадки в средство, чтобы подать себя; во всяком случае, было такое впечатление, что он меньше руководствовался желанием показаться приятным, нежели стремлением заставить запомнить себя.
Историк Карл Александр фон Мюллер встречался с ним в это время становления его самосознания политика у Эрны Ханфштенгль, «за чашкой кофе, в связи с пожеланием аббата Альбана Шахляйтера познакомиться с ним; моя жена и я были тут декорацией. Мы все сидели уже вчетвером за стоявшим у окна полированным столом красного дерева, когда зазвонил дверной колокольчик; через открытую дверь было видно, как в узком коридоре он вежливо, чуть ли не подобострастно, поздоровался с хозяйкой, как он повесил свой хлыст, велюровую шляпу и макинтош и в заключение снял с себя ремень с револьвером и тоже пристроил на вешалку. Выглядело это курьёзно и напоминало Карла Мая. Все мы тогда ещё не знали, насколько каждая из этих мелочей в одежде и поведении уже тогда была рассчитана на эффект, точно так же как и его вызывающе коротко подстриженные усики, более узкие, чем нос с некрасивыми широкими ноздрями… В его взоре читалось уже сознание успеха у публики, нов нем все ещё оставалось что-то неуклюжее, и было неприятное ощущение, что он это чувствует и обижается на того, кто это замечает. И лицо его было по-прежнему худым и бледным, почти страдальческим. Только водянисто-синие глаза навыкате смотрели иной раз с неумолимой твёрдостью, а над переносицей между глубокими глазницами скапливалась, почти выпячиваясь наподобие желвака, фанатичная воля. И в этот раз сам он говорил очень мало, а большую часть времени с подчёркнутым вниманием слушал»[318].
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});