Но где-то между одной лигой и следующей гнев растаял, вытесненный куда более жестокой правдой: он потерпел крах. «Полное дерьмо в постели», – как сказал бы отец. Прежде Гауэйну всегда все удавалось. О, иногда случалась проблема с бурой ржавчиной пшеницы или болезнью овец. Он делал ошибки. Но провал – дело совершенно другое. Провал…
У него ушло два дня, весь путь в Хайленд-мэнор, чтобы понять нечто важное. Эди раньше тоже никогда ни в чем не терпела неудач, поэтому не могла сказать ему правду. Была уверена, что это ее собственная неудача.
Но в основном виноват он. Черт бы побрал все эти теории насчет чести, когда ему следовало драть служанок из трактира, как советовал отец. Тогда Гауэйн сразу бы понял, что и почему пошло не так.
Он вошел в древний дом и направился в спальню, игнорируя дворецкого, собравшихся слуг и людей, сопровождавших его из Крэгивара и теперь идущих следом. Камердинер поднялся за ним, но перед его носом захлопнулась дверь.
Два часа спустя Гауэйн все еще сидел сжимая руками голову. Но к нему постепенно возвращался здравый рассудок. Он мог это решить. Должен!
Какого черта он думал все эти годы? С тех пор как ему исполнилось шестнадцать, нужно было посвящать каждую минуту тому, чтобы побольше узнать о женщинах. Как все остальные мужчины. Вместо этого он вел себя как надменный засушенный болван и смотрел на окружающих со снисходительной холодностью. Он никогда не ощущал столь горького презрения ни к кому в мире. Если не считать одного человека – его отца.
Верно. Наконец, Гауэйн выпрямился, морщась от боли в спине, и вернулся вниз, где собрал удочки, отмахнулся от сопровождения грума и направился к озеру неподалеку от дома.
Было что-то в шотландских озерах и удочках, не позволявшее человеку жить с ненавистью к себе. Покой прокрался в сердце пару часов спустя, вместе с каждым всплеском рыбы на поверхности озера.
Гауэйн вернулся в замок голодный и промокший, с одеждой, покрытой рыбьей чешуей. Пришлось потратить еще день на рыбалку, чтобы окончательно все обдумать.
В конце концов он решил, что был истинным созданием своего распутного отца. Избегал виски, избегал женщин, избегал трехногих табуретов – все признаки ребенка, говорящего миру, что никогда не станет похож на единственный пример, который знал. Иными словами, дело было не в добродетели. Дело было в памяти о мертвом человеке.
На третий день Гауэйн заметил, что вода отливает темно-зеленым, а края – потемневшим серебром. Форель скользила под поверхностью, избегая удочки с легкостью мудрого человека. На берегу, поросшем вереском, его приветствовали красноногие овсянки.
Днем герцог понял, что больше не желает слышать ни одной лекции о происхождении вина. И его тошнило от угрей. И от пшеницы.
Выдра нырнула в воду недалеко от него и вынырнула с рыбой в лапах. Гауэйн выругал ее на гэльском за то, что утащила его форель. Тоненький лучик счастья осветил душу. Но до полного счастья было далеко. Мысли об Эди сверлили дыру в сердце.
С каждым днем его желание росло все больше. Гауэйн жаждал ее, как наркотик, как опиум, и дело было не только в постели. Он хотел, чтобы она слушала вместе с ним жалобные крики гусей в их бесконечной любовной беседе. Хотел нарвать ей охапку водяных лилий, с которых капала вода, и поднести кремовые лепестки к ее нежной коже.
Как-то утром он не пошел к озеру, пока не отдал приказ, что отныне будет слушать исключительно самые важные отчеты. К следующему дню стало ясно, что один секретарь и два бейлифа не способны выполнять обязанности без его постоянного присмотра – он их уволил.
Поскольку Стантон унаследовал титул в четырнадцать лет, никогда не позволял себе более часа отдыха: впереди всегда ждал очередной груз неотложных дел. Теперь он понял, что важным может быть только одно: обрести контроль над своими эмоциями.
Но с каждым днем все яснее казалось, что сдержанность не самое главное. Особенно когда речь шла об Эди. Возможно, единственный выход – любовь.
Нужно вернуться домой и начать все сначала. Не с постели, хотя это тоже важно. Но важно остальное. Им нужно поговорить. Поговорить по-настоящему. Для Гауэйна это нелегко. У него никогда не было человека, с которым можно поговорить…
Он стоял на отмели, наблюдая, как удочка плывет по поверхности озера, когда солнечный луч упал на что-то золотое. Золото волос Эди. Его тело напряглось, охваченное похотью. И тут запела птица: вполовину не так прекрасно, как та музыка, которую играла Эди, как те ноты, которые слетали с ее струн.
Его сердце сжалось. Ее имя застряло в горле. Она – единственное, кто хоть что-то значит в этом мире. Не это озеро. Не Крэгивар. Не слуги. Эди…
Пора идти домой.
Гауэйн вышел из озера и вернулся в дом, крикнув, чтобы приготовили ванну. Прежде чем он отправился в замок, пришлось выслушать жалобы, обращенные к нему как к мировому судье. Днем он вошел в парадный зал, проклиная тот факт, что провел все эти дни на рыбалке, хотя стоило бы разобраться с делами и вернуться к жене.
Он осуществил правосудие – более или менее, – для первых четырех-пяти дел. Потом перед ним появились пивовар и его жена, которые не сумели жить в гармонии и разошлись по разным домам. Ее приданое состояло из стада свиней и теперь она хотела их вернуть.
У жены пивовара не было подбородка. У самого пивовара подбородок был заостренным. Они яростно взирали друг на друга, как если бы свиньи были здесь, в этой комнате, и бродили бы перед ними.
Какое право Гауэйн имел судить этих двоих? Больше всего на свете он хотел уехать, но не мог оставить свиней, которые были невиновны, в метафорическом чистилище.
– Пополам! – рявкнул он. – Пять свиней – тебе, остальные ей.
Пивовар побагровел.
– Она моя чертова жена, и все, что у нее есть, принадлежит мне! – завопил он. – Это мои свиньи, и я скорее прирежу всех, прежде чем позволю ей получить хоть одного поросенка!
Гауэйн подступил к нему, зная, что выглядит человеком, только что вышедшим из врат ада. Он не мог спать. Не мог есть. Не мог, черт побери, облегчиться, не думая об Эди!
– Ты не владеешь своей женой, – прошипел он голосом, в котором кипела едва подавляемая ярость. – Пивовар попятился. – Ни один мужчина не может владеть женщиной. Повезло, что она терпела тебя пять минут, ты жалкое подобие тупого негодяя!
– Эй! – негодующе вскрикнул кто-то. – Вы не имеете права говорить такое!
Гауэйн повернул голову. Жена пивовара вскочила и подбоченилась, свирепо глядя на него.
– Он не негодяй! Пусть он туп, и я говорю, что это так и есть, – но у вас нет прав обзывать его только потому, что вы герцог!
Гауэйн сверлил ее взглядом, пока она не побледнела. Но глаз не опустила. Рот пивовара был полуоткрыт. Гауэйн взял его за шиворот и встряхнул.