Императрице нравилось, когда ее сравнивали с блистательным Людовиком XIV, королем-солнце. Но, как заметил один француз, “лично Екатерина была более велика, чем этот король. Французы создали славу Людовика. Екатерина создала славу русских”. На эту славу работала и апология народного костюма. И хотя имя Екатерины не прописано в руководствах по истории моды, русское платье обрело под ее скипетром государственное признание и почет.
Демон интриги. Сергей Салтыков
“Нет ничего смешнее на свете женатого щеголя”, – говорили в Европе в XVIII веке. Однако применительно к России эта формула не работала: холостяк воспринимался в то время как нечто аномальное, выходившее за привычные рамки. И франты здесь исключения не составляли. А потому никто не удивился, когда камергер великого князя Петра Федоровича, признанный щеголь и фат Сергей Васильевич Салтыков (1726–1807) женился на фрейлине императрицы Матрене Павловне Балк-Полевой. Тем более что та отличалась замечательной и притом наследственной красотой – приходилась внучатой племянницей печально известным в истории Анне и Виллиму Монсам, некогда вскружившим голову двум венценосным особам России: она – Петру I, он – Екатерине I.
Салтыков пленился ею, когда она грациозно качалась на качелях в Царском Селе, и тут же сделал предложение, которое было с радостью принято. И, в самом деле, трудно было найти более выгодную партию, чем Сергей Васильевич. Потомок древнего рода, Салтыков, как говорила о нем впоследствии Екатерина II в своих “Записках”, “был прекрасен, как день, и, конечно, никто не мог с ним сравняться ни при большом Дворе, ни тем более при нашем. У него не было недостатка ни в уме, ни в том складе познаний, манер и приемов, какой дают высший свет и особенно двор… Вообще, и по рождению, и по многим другим качествам это был кавалер выдающийся”.
Добавим, что он был и модником высшего разряда – самодовольно любовался своим новым камзолом и даже высмеивал диктат императрицы в этой области (надев на себя по приказу Елизаветы белый с серебром костюм, брюнет Салтыков сказал, что походит в нем на “муху в молоке”).
Как подобает истому щеголю, он и, женившись, оставался все тем же ловеласом и сердцеедом и буквально через год охладел к своей молодой и, как утверждали, “любимой” жене, предпочтя искать удовольствия на стороне. В этом отношении он был достойным сыном своей матери, Марии Алексеевны, урожденной Голицыной, которая, по слухам, хаживала в казармы и была любовницей трехсот гренадеров.
Одно свойство делало его в глазах прекрасного пола исключительно притягательным. Будучи сам склонен к измене, он все же относился к любви чрезвычайно серьезно. Добиваясь какой-нибудь женщины, он бывал всецело захвачен страстью, развивал решимость полководца, хитрость дипломата, смелость казака и настойчивость ученого, ни перед чем не уступал, брал в союзники небо и ад, всякое сопротивление утраивало его страсть – словом, это был идеальный тип соблазнителя. Ради утоления любовного желания Сергей Васильевич не просто рисковал, но даже ставил на карту собственную жизнь. Не прельщаясь легкими победами, он был и по-своему смел, и бескорыстен – мало кто бы решился отказаться от домогательств самой русской императрицы Елизаветы. А Салтыков посмел, сделав вид, что не понял соблазнительного предложения этой стареющей нимфоманки!
Он был из тех, кто внемлет лишь голосу собственной страсти и не приходит, когда его зовут. И чем неприступнее твердыня, тем сладостнее становилась победа над ней. Салтыков был искушен в любовных интригах, за которые, как писал один француз при русском Дворе, “мог бы угодить прямо в Сибирь”. Он даже получил прозвище – сущий “демон интриги”.
Об одной из таких его интриг, имевшей важное значение в истории Дома Романовых, и пойдет здесь речь.
Перенесемся же в Петербург начала 1750-х годов, и сразу бросится в глаза одно обстоятельство – при елизаветинском Дворе не было дамы более недосягаемой, чем очаровательная великая княгиня. Окружив невестку целой армией соглядатаев (в их числе всевидящие супруги Мария и Николай Чоглоковы), императрица и великий канцлер Алексей Бестужев повелели следить за каждым ее шагом. С Екатериной запрещали даже говорить вполголоса.
Но именно эта недоступность и соблазняет неустрашимого Салтыкова, решившего взять великую княгиню штурмом. На какие только педали он не нажимал, какие тайные пружины не приводил в действие! Как изощренный стратег, он терпеливо просчитал все детали; как тонкий психолог, учел все малейшие душевные движения своей жертвы; как искусный музыкант, виртуозно играл на струнах ее жаждавшего любви сердца.
Ведь кому, как не ему, особе, приближенной ко Двору, было известно, сколь несчастна в браке была Екатерина. И дело не только в том, что ее инфантильный супруг был не способен к деторождению, и в течение восьми лет жизни с ним великая княгиня так и оставалась девственницей – Петр Федорович не уважал в ней ни жену, ни женщину, надоедая то излюбленной игрой в солдатики и прусскими экзерцисициями, то пиликаньем на скрипке (что было чуждо Екатерине), то оскорбляющей ее самолюбие беззастенчивой болтовней о своей (платонической, но при этом какой-то извращенной) влюбленности в хорошеньких фрейлин и статс-дам.
А все началось с того, что малый Двор вдруг стали частенько посещать два родовитых царедворца – Сергей Салтыков и Лев Нарышкин. Приставленная к великой княгине недалекая Мария Чоглокова пребывала в полной уверенности, что визиты молодых людей относились исключительно к ней. Друзья и не нарушали этих ее иллюзий. Польщенная вниманием столь блистательных кавалеров, Чоглокова и сама веселится, и разрешает резвиться молодежи. Как правило, они собираются у великого князя, где сторожит другой елизаветинский цербер – Николай Чоглоков. Последний особенно насторожен, поскольку сам пытается приударить за Екатериной на глазах у своей вечно беременной жены. Но Салтыков не был бы Салтыковым, если бы не подобрал ключик и к этому докучливому “поборнику добродетели”. Он вдруг делает потрясающее открытие – Чоглоков, “человек самый тупой и лишенный всякого воображения”, обладает, оказывается, недюжинным поэтическим даром! Сергей Васильевич не скупится на панегирики новоявленному стихотворцу, заставляя его каждый вечер писать то буриме, то любовную песенку. А Лев Нарышкин тут же сочиняет на эти стихи музыку. Опьяненный славой, глуповатый Чоглоков становится пленником муз, усаживается в углу комнаты и уже не мешает честной компании. Салтыкову же только этого и надо – улучив момент, он объясняет Екатерине, почему он посещает ее Двор, почему восхваляет бездарные вирши Чоглокова и льстит великому князю, – словом, говорит о своей любви к ней.
Как же реагировала на эти признания Екатерина? Вот что рассказала об этом она сама в своих “Записках”:
“Я не сразу ему ответила; когда он снова стал говорить со мной о том же, я спросила его: на что же он надеется? Тогда он стал рисовать мне столь же пленительную, сколь полную страсти картину счастья, на какое он рассчитывал; я ему сказала: “А ваша жена, на которой вы женились по страсти… в которую вы, говорят, влюблены и которая любит вас до безумия, – что она об этом скажет?” Тогда он стал мне говорить, что не все то золото, что блестит, и что он дорого расплачивается за миг ослепления. Я приняла все меры, чтобы заставить переменить эти мысли; я простодушно думала, что мне это удастся”.
Но сопротивление Екатерины шло от рассудка, а не от сердца. Очень точно чувства великой княгини описала австрийская писательница Гина Каус: “Человек, ежевечерне нашептывающий ей пламенные речи, прекрасен собой, любит ее, ставит ради нее на карту собственную жизнь. Стоит ей поглядеть в сторону, и она видит своего уродливого рябого супруга, открыто компрометирующего ее своей страстью к фрейлине… Невозможно быть только благоразумной. Уста ее, правда, говорят всякие разумные вещи… но в устах любящей женщины каждое “нет” звучит как “да”. Как-то Екатерина сказала ему: “Почем вы знаете, может быть, мое сердце занято в другом месте?”. Но Салтыков был мастером в интонациях любви, а потому не отнесся серьезно ни к одному возражению великой княгини. Его преследования, по словам Екатерины, только “стали еще жарче”.
Наедине они впервые остались на охоте, организованной Чоглоковым на одном из островов Невы. Екатерина рассказала: “Сергей Салтыков улучил минуту, когда все были заняты погоней за зайцами, подъехал ко мне, чтобы поговорить на свою излюбленную тему; я слушала его терпеливее обыкновенного. Он нарисовал мне картину придуманного им плана, как покрыть глубокой тайной, говорил он, то счастье, которым некто мог бы наслаждаться в подобном случае. Я не говорила ни слова. Он воспользовался моим молчанием, чтобы убедить меня, что он страстно меня любит, и попросил позволить ему надеяться, что я, по крайней мере, к нему неравнодушна… Наконец, он стал делать сравнения между другими придворными и заставил меня согласиться, что заслуживает предпочтения, откуда он заключил, что и был уже предпочтен. Я смеялась тому, что он мне говорил, но в душе согласилась, что он мне довольно нравится. Часа через полтора разговора я сказала ему, чтобы он ехал прочь, потому что такой долгий разговор может стать подозрительным. Он возразил, что не уйдет, пока я не скажу ему, что я к нему не равнодушна; я ответила: “Да, да, но только убирайтесь”, а он: “Я это запомню”, и пришпорил лошадь; я крикнула ему вслед: “Нет, нет”, а он повторил: “Да, да”.