Иннокентий снял и куртку, остался в лёгкой белой рубашке. Островато выпирали лопатки из его некруглой, негладкой спины. А шляпу снова надел от солнца.
– Ты знаешь, на кого похож? – смеялась Клара. – Есенин, воротясь в родную деревню после Европы.
Иннокентий усмехнулся, стал вспоминать:
– Ах, родина, и что ж я тут нашёл?.. Какой я стал чужой… Косить разучился, пахать разучился…
Они входили в безлюдную улицу. Между порядками домов было всего метров десять, но дорога так непоправимо, так до конца веков изрыта, искромсана гусеницами и скатами, местами засохла кочками по колено, местами налита жидкой свинцовой грязью, на высыхание которой не могло хватить никакого лета, – что двум сторонам улицы сноситься было как через реку. Торные тропинки шли только у домов, и надо было сразу выбирать сторону.
По их стороне показалась и быстро шла навстречу девочка с плетёной кошёлкой.
– Дево… – начал Иннокентий, тут разглядел, что она постарше, – девушка! – Но она быстро приближалась и оказалась женщиной лет под сорок, странно маленького роста и с бельмами на обоих глазах. Получилась насмешка, но уже не знал Иннокентий, как лучше обратиться. – Эта деревня – как называется?
– Рождество, – мелькнула она на них нездоровыми глазами и так же спешно шла.
– Рождество? – удивились между собой молодые люди. – Необычное какое название. – Вдогонку крикнули: – А почему?
– Назвали. Откуда я знаю? – отозвалась та через плечо. И спешила дальше.
И куда растеклись все те проворные бабы с поезда? Не было жизни ни на улице, ни во дворах. И покосившиеся хилые двери, как в курятниках, а не домах, и безоткрывные, без форточек, навеки вставленные двойные рамы маленьких оконок тоже по видимости не могли скрывать за собой человеческой жизни. Ни классических свиней не было видно или слышно, ни домашней птицы. Лишь убогие тряпки да одеяла, развешанные в одном дворе на верёвках, доказывали, что кто-то здесь утром был.
Солнце полно наливало собой тишину.
В глубине одного двора они заметили движение. Загребая посуху калошами, шла крупная старуха и разглядывала у себя в руке.
– Мамаша!
Не слышала.
– Мамаша!
Подняла голову.
– Слышу плохо, – высохшим, плоским голосом предупредила она. Глаза её совсем как будто ничему не удивились в разряженных прохожих.
– Нельзя ли молока у вас купить? – спросила Клара.
Молоко им не нужно было, а – лучший способ разговориться, как она знала по поездкам в колхоз.
– Коров – нету, – с достоинством ответила старуха.
В руке у неё был покойный жёлто-белый цыплёночек, он не выбивался и не дёргался.
– Мамаша, эта церковь как называлась? – спросил Иннокентий.
– Что это – называлась? – посмотрела она на него, как через плёнку. В обвисшем лице её была самистая важность.
– Ну, у каждой церкви… название же есть?
– Только что звание, – сказала старуха. – А закрыли уж не за памятью, двадцать годов. Автобусом час ехать, ближе церкви нету. А летняя рядом была – пленные разобрали.
– Какие пленные?
– Немцы.
– А зачем?
– Кирпичи в Нару отправляли. Вот цыплята у меня дохнут. Четвёртый уже. Отчего это?
Клара и Иннокентий сочувственно пожали плечами.
– Или приминает она их? – размышляла старуха, шаркая в избу, к низкой двери.
И так до конца улицы ни движенья и ни души они не видели больше, не показалась и не залаяла собака. Только две-три курицы копались тихо. Потом охотничьим шагом вышла из чертополоха – кошка, как будто уже и не домашний зверь, на людей и головы не повела, понюхала землю во все стороны и пошла вперёд, на главную улицу, такую же мёртвую, куда упиралась эта.
На их пересечении и расширении как раз и стояла та церковь: приземистый прочный храм фигурной кладки с накладными крестами из кирпичей и выше его – колокольня с двумя этажами колоколенных сплошных прорезов. Там заросло мхами и травой, и множество ласточек или ещё даже меньших птичек в непрерывном беззвучном кружении суетились на высоте прорезов, влетая, вылетая и обращаясь. Труднодоступный купол колокольни был цел, а на храме ободран от жести, оставлены только рёбра каркаса. Пережили два десятилетия и оба креста, стояли на местах. Нараспашку была нижняя дверь колокольни, там во тьме горела керосиновая лампа, стояли молочные бидоны, и не было никого. Открыта была и дверь в подвал храма, там мешки стояли на ступеньках, – и тоже не было никого.
Ни ограды, ни двора вокруг церкви не сохранилось – а с той стороны и с этой, и вокруг, и между храмом и колокольней всё было изрыто тракторами и машинами в их тряске-жажде не застрять, как-нибудь в этот раз, в этот последний бы раз выбраться, дойти и уйти от склада – и израненная, изувеченная, больная земля вся была в серых чудовищных струпьях комков и свинцовых загноинах жидкой грязи.
Церковь была – вот она, но молодые люди долго искали, где ж бы им посуху перебраться через улицу. Далеко вбок пришлось отойти и там ещё повилять и попрыгать.
В дорогу были вмешаны большие колотые куски плит, облипшие грязью. А у стен храма лежали чистые мелкие куски и крошки – белого, розового и жёлтого мрамора.
Иннокентий разогрелся от солнца, но не разрумянился, а чуть побледнел. Под краем шляпы у него взмокли волосы.
Подошли к церкви. Тяжёлой вонью разило откуда-то в неподвижном жарком воздухе – от застойной ли воды, или от скотьих трупов, или от нечистот? Они уж сами не рады были, что сюда зашли, и не до осмотра храма было им, да и нечего тут осматривать. Дальше, за церковью, был спуск, а внизу – много шаровых огромных ив, целое царство ивяное, и туда, в зелень, был их единственный уход, убег.
Но их окликнули:
– Закурить не будет, граждане?
Небольшой мужичок с головой, сильно втянутой в плечи, как бы от постоянного озноба или страха, а между тем разбитной, появился откуда-то и ширял по ним глазами.
Иннокентий с сожалением похлопал по карманам, будто всё же имел надежду найти там пачку:
– Не курю, товарищ.
– Жа-аль, – огорчился втянутоголовый, но не уходил, а быстрыми глазами рассматривал диковинных приезжих. Он не видел, на какой они машине подъехали, но понимал в них особый сорт начальства.
– Эта церковь – как называлась?
– Рождества, – уже без почтения ответил мужичок, разгадав их по одному вопросу, и так же быстро ушёл за угол, как и появился.
Но там, куда идти им, ниже, они заметили ещё и одноногого, с открытой деревяшкой. В синей ситцевой рубахе с белыми бязевыми латками, он отдыхал на камне под липой.
– Откуда мрамор? – спросил Иннокентий.
– Чего? – отозвался латаный мужик.
– Ну вон, камень цветной.
– А-а-а… Алтарь разбили. – Думал. – Иконостас.
– А зачем?
Думал.
– Дорогу гатить.
– Отчего это у вас так… пахнет? – спросила Клара.
– Чего? – удивился одноногий. Думал. – А-а, это вам, наверно, от скотного. Скотный вон у нас, рядом.
Он показал рукой, но они уже не смотрели, они спешили вырваться – туда, к ивам, вниз.
– А что там? – спросили они.
– Там? Ничего нет. – Думал. – А, речка.
Спускалась битая тропка туда. Клара хотела сбегать, но с тревогой глянула на бледность Иннокентия и пошла с ним медленно.
– После такой деревни действительно на то кладбище потянет, – крутила она головой. – А ты – хромаешь?
– Да что-то трёт.
В раскидистой тени огромной первой ивы они остановились и оглянулись. Теперь, когда не воняло, а зелёная влажная свежесть достигла их, когда церковь оказалась на холме, не видно было страшной изувеченности земли, только птичьи точки метались и плавали вокруг колокольни, – смотреть отсюда было приятно.
– Ты очень устал! – тревожилась Клара. – Тебе надо отдохнуть. И ногу посмотреть.
Он бросил плащи и сел на землю, прислонился к наклонному стволу. Закрыл глаза.
Открыл. Откинутый, смотрел вверх, на церковь.
– Вот тебе, Кларочка, два Рождества…
– Почему – два?
– Наше и западное. Наше ты сейчас видела. А западное – всё небо в рекламах, все улицы – в заторе машин, душатся в магазинах, подарки – каждый каждому. И на какой-нибудь захудалой, затёртой витринке – ясли и Иосиф с ослом.
– А какой Иосиф с ослом?
Тут они различили на обрыве у церкви, там, где сохранился рядок лип, – пропущенную ими могилу с обелиском.
– Жалко, не посмотрели.
– Давай я сбегаю! – взялась Клара и наискосок, без дороги, побежала. Она бежала как весёлая, но совсем не весело было ей.
Постояла, прочла и так же легко спустилась, сильными ногами тормозя на ямках.
– Ну, кто ты думаешь?
– Священник?
– «Вечная слава воинам Четвёртой дивизии народного ополчения, павшим смертью храбрых за честь, независимость и так далее… От министерства финансов».
– Финансов? – удивился он, и шевельнулись его удлинённые уши в изломчатых крупных хрящах. – Даже и финансов! Бедные клерки… Сколько ж их тут легло?.. И на сколько человек была одна винтовка? Четвёртая дивизия ополчения?