— Раз уж Андрей Михайлович вызвал, выступлю, — заговорил Миша. — В Оглоблине так было: до трех часов ночи голосовали, до тех пор голосовали, пока осталось полсотни людей, готовых вступить в колхоз. И вынесли решение — «единогласно вступили всем селом». Потом стали лошадей сводить, а мужики с дубинками вышли. Бабы новому председателю колхоза рубаху разорвали снизу доверху. Так было. Не прибавил я ни на каплю. Слышали, Николай Иванович, об этом?
— Знаю, — ответил тот.
— У нас надо по-другому, — убежденно повторил Миша слова Андрея Михайловича.
— А как? — спросил Николай Иванович.
— Не знаю, — ответил агроном, — но не так. Обсудить надо, как делать.
Встал Федор.
— Мы без насилия не можем, — заговорил он твердо, сдвинув брови к переносью. — Над кулаком будет насилие… За бывшими бандитами надо глаз да глаз. Все может быть. Они знают: последняя ставка. Мы еще поговорим в конце собрания о Сычеве. Только дети могут думать, что у нас нет врагов, — он посмотрел на Мишу. — Насилие над ними! Жестокое насилие! Последнее! — Он стукнул кулаком о стол. — За середняка — горой стоять. Никакого повода, никаких карт в руки бандитам.
Только Андрей Михайлович один увидел в нем того Федьку, которого знал в тысяча девятьсот двадцать первом году. Николай Иванович смотрел на Федора расширенными глазами — он был наслышан о нем как о сорвиголове в юности; он будто пытался сравнить того Федьку, которого представлял себе, и того, что сейчас перед ним.
А Федор продолжал:
— Матвей Степаныч, Маркс сам не знал, как будут строить социализм… А ты, Мотька Сорокин, зашарпанный в прошлом нуждой, будешь строить социализм, И построишь.
— А как я его буду строить? — перебил Матвей Степаныч.
— Толкач муку покажет — вот так. Я много думал, Николай Иванович… Лучше с ошибками, но идти вперед, чем без ошибок топтаться на месте. Все.
— Что же ты предлагаешь? Насильно вынести решение, насильно согнать в колхоз всех сразу? — спросила Зинаида.
— Нет. Надо так сделать, как Матвей Степаныч предлагал час тому назад, вот там, в сенях. Скажи-ка, Матвей Степанович.
— По моему разумению, так надо, — тихонько отозвался тот. — Собрать, значит, сходку. Поагитировать, как и полагается. Можно и долго агитировать — не вредно мужику мозги прочищать, чтобы не ржавели. Поагитировать всем, хорошенько. И пусть мужики выступают, а им отвечать, как полагается. Ответить у нас есть кому, — он при этом ткнул пальцем в сторону Крючкова. — Потом, значит, голосовать так: «Кто за то, чтобы в селе организовать колхоз?» Допустим, подымут половина. Тогда сказать: «Кто поднимал руки — останьтесь, а кто не подымал — выходите. Будем правление выбирать». Вот и все. Потом остальные вступать будут поодиночке. Пущай их почешутся маленько — мужика сразу не раскачаешь.
— Мы будем в колхозе с одной частью села, а такие, как Сычев и Дыбин, будут подбивать единоличников против нас. — Так сказала Зинаида.
— Не знаю я этого, — отмахнулся Матвей Степаныч. — Что с ними, с подлецами, делать, не знаю. Они и правда начнут «защищать» середняка от колхозов. Как, Николай Иванович, тут быть?
— Потом отвечу и на это, — успокоил его Некрасов.
Крючков слушал всех и рисовал на бумажке ветряную мельницу, но он не пропустил ни одного слова. Теперь предстояло сказать ему. И он заговорил.
— Мы ведь, Николай Иванович, почти обо всем вот так и говорили между собой. Не раз говорили. Может быть, мы высказываем мысли друг друга и здесь. Как видите, у нас нет сомнений в том, к кому применять насилие. Но… Как это сделать? Письмо окружкома — директива. Это письмо… Не придумаешь, что и сказать… Или мы не понимаем чего-то — и будем бессознательно выполнять инструкцию о процентах, или окружком ошибается. — Он волновался и все время поглаживал себя по щеке, чуть подергивая бровью, чего за ним до сих пор не водилось. — Наше село совсем не такое, как Оглоблино (там каждый десятый двор был в банде), и у нас делать надо совсем не так. Мы защищали Советскую власть почти все. Мы были бедные люди до революции, нищие. Стали немножко богаче, но далеко еще до хорошего. Очень далеко. В Оглоблине, конечно, будут организовывать колхоз с другим подходом, не так, как у нас надо… Вы можете нас обвинить в сомнениях, но не сказать того, что наболело, нельзя. И вот мы вам выложили все, Николай Иванович! Верьте нам, прошу вас. И мы знаем всех своих крестьян до одного. Что вы сделаете с таким середняком, как Виктор Шмотков, если он почувствует над собой насилие? Ничего не сделаете. Николай Иванович! Мы сомневаемся в правильности этого письма. Помогите нам. — Ваня сел и тяжело выдохнул, как после большой работы.
Все теперь не сводили глаз с Николая Ивановича, которого знали несколько лет и верили ему. Знали, как он заботливо смотрел в свое время за Андреем Михайловичем, знали, что он был другом Матвею Степанычу, несмотря на огромную разницу в знаниях. Ждали: сейчас научит, сейчас узнаем, кто прав. Николай Иванович хорошо понимал, чего они от него ждут.
— Ну что теперь делать? Отвечу, пожалуй, всем сразу на главный вопрос: все на общем собрании не должно быть и близко похожим на применение силы… — Некрасов, казалось, обдумывал каждое слово, взвешивал, поэтому говорил с паузами, — собрание должно расшевелить тех, кто готов вступить в колхоз, но пока сомневается… Увеличить число желающих — в этом задача собрания… Пожалуй, надо принять предложение Матвея Степаныча: после общей сходки сразу провести и собрание колхоза. А записать на первом собрании так: «Считать решение данного собрания обязательным для всех вступивших»… Насчет процентов: сводки надо давать два раза в неделю, как требует окружком, — тут ничего особенного нет, учет вести обязательно. Важно, чтобы в погоне за процентами не наломать дров… Так я понимаю… Еще что? Верно, Федор Ефимыч: враги есть. Наши ошибки — козырь им в руки. Малейшее насилие над середняком им на руку — не забывайте все… Конечно, ошибки будут. Ведь никто до нас ничего такого не делал… Мы пока пойдем ощупью, — что скрывать! — но… надо прощупывать впереди себя хорошенько, чтобы не оступиться в яму. Мы обязаны делать возможно меньше ошибок… Вам я верю, ребята, — вывезете… С тобой, Матвей Степаныч, мы успеем наговориться вволю: в следующий приезд пойду к тебе ночевать. А сейчас пока отвечу тебе так: будешь строить социализм, хоть и не осилил Маркса. Нам его строить. Давайте начинать, товарищи. — Спокойный, ровный и неторопливый голос Николая Ивановича звучал так, будто он говорил за чашкой чая, в семье, за столом.
Но Федор и Ваня поняли и другое: Николай Иванович тоже сомневается в правильности письма окружкома и, соглашаясь с мнением партийной ячейки, нашел среднее (и «обязательно», но «для вступивших»).
— Как запишем? — спросил у всех Крючков.
Никто не знал, что ответить. Не записывать же, что партячейка выражает сомнение в правильности письма окружкома. Выход нашел Федор:
— В протоколе записать: «Письмо окружкома принять к исполнению — начать коллективизацию села».
Николай Иванович согласно закивал головой.
Потом посоветовались и решили назначить общую сходку села на следующее воскресенье. Как бы долго и много ни говорили они с крестьянами и между собой о будущих колхозах, но это решение («назначить на воскресенье») показалось и им неожиданным. Все получилось как-то сразу: агитировали, агитировали и вдруг — начинается. Начинается с этих строк сухого протокольчика в тетрадочном листе, где указан день и часы чего-то большого, неизвестного, но необходимого, такого, без чего выхода больше нет. Знали, что обязательно, но знали то, что это не должно быть понято крестьянами как обязательно. Матвей Степаныч после длительного молчания так и подытожил раздумья:
— Политика! Тут с этим делом ум распухнет — во! — И он всем показал десятью пальцами, как распухает ум от политики.
Перешли ко второму вопросу.
Николай Иванович достал из портфеля папку-скоросшиватель и открыл ее. Все, кто сидел около стола, увидели, что в папке подшито всего лишь два-три листа бумаги, исписанной четким почерком.
— Здесь, Федор Ефимыч, тебе ответ на выступление, — начал Николай Иванович. — Решением райкома и райисполкома доведено твердое задание кулаку Сычеву Семену Трофимовичу. В случае невыполнения в пятидневный срок — ликвидировать хозяйство, раскулачить.
— А что ж с ним самим делать? Куда его? — несмело спросил Володя Кочетов, до сих пор не проронивший ни одного слова.
— Изолировать из села, — ответил Николай Иванович.
— А дом? Двор? — спросил Матвей Степаныч.
— Колхозу, — коротко ответил секретарь райкома. И видно было, что здесь у него нет никаких сомнений и колебаний.
Без обиняков Крючков заключил коротко: