просеивания муки падает на пол.
— Ну во-о-от, — спокойно, и, кажется, даже с тайным удовлетворением говорит бабушка, — руки-крюки.
Потом смотрит на меня и неожиданно крепко обнимает.
А я… Плачу. Как всегда, беззвучно, слезы льются, нос краснеет, и горько мне так.
И сладко одновременно.
Ну что за дура такая непоследовательная?
Чего плачу? Сама же все сделала, сама все решила…
— Ох, маленькая ты у меня еще, — вздыхает бабушка, — глупенькая… Ну чего ты? Все хорошо будет… Хорошо… Поверь мне, я знаю…
Я хлюпаю носом, киваю.
Да, все будет хорошо…
И этот ком в горле, и этот жар в сердце когда-нибудь пройдут… Должны пройти.
— Кто он хоть? — тихо спрашивает бабушка, — парень с работы?
Киваю. Да, он определенно с работы…
— Расскажешь?
Мотаю головой. Нет. Не могу пока что. Может, потом… Когда сама осознаю произошедшее.
— Ну ладно… Бедовая ты у меня… И не говоришь опять…
— Го-во-рю-ю-ю… — на выдохе тихо-тихо. Со слезами и дрожью в голосе. Стоило учиться говорить, чтоб потом… Вот так, не суметь слово сказать самому близкому на свете человеку?
— Говорит она… Вот бы и сказала…
— Не-е-е…
— Ну ладно, — покладисто вздыхает бабушка, гладит по голове меня, как маленькую, — нет, так нет.
Мы еще какое-то время сидим, обнявшись, на диванчике, и мне становится невероятно тепло и спокойно. Мне вообще так хорошо у бабушки, это словно вернуться в милую сердцу комнату после долгого путешествия.
Все вокруг знакомо, все дышит теплом и любит тебя. Кажется, только тут защита, только тут счастье. Тихое и только твое.
Зачем я вообще отсюда уезжала? Зачем я пошла тем летним днем во двор тети Мани и увидела Темирхана?
Зачем я его встретила?
Это же… Ох, это же одна боль, одна сплошная боль для меня…
Он мне говорил, что любит… Шептал, так сладко, так нежно, что все внутри переворачивалось, подавалось к нему навстречу… И хотело верить.
И я верила, правда верила.
Несмотря на то, что с самого начала понимала, что эта ночь у нас будет последней. Это отдавало сладкой мазохистской горечью. И удовольствие граничило с болью.
Не физической, нет. Душевной.
Потому что я сделала то, чего не должна была, от чего убегала, оберегала себя, как могла.
И не уберегла в итоге.
Я — слабая, поддалась опять.
А значит, больше не удастся прятаться от него, условия ставить… Какие могут быть условия, когда даже рядом стоять не могу, когда горю от одного лишь прикосновения, взгляда?
Меня убило это открытие. Просто уничтожило осознание своей слабости, никчемности, неспособности противиться стихии. И своему влечению к Темирхану.
Он целовал, гладил, шептал… так красиво и сладко, что я опьянела.
И трогала, не могла натрогаться, и гладила, не могла остановиться, и сходила с ума, забываясь в его руках.
И не хотела трезветь.
Но это же неизбежно.
Всегда сначала хорошо, пьяно и сладко, а потом…
А вот потом приходит похмелье.
Утром я смотрела на него, вольно раскинувшего руки на всю ширину кровати, красивого до боли в сердце…
Он спал, а я плакала.
Потому что пришло осознание: если он меня оставит, если он… Я же умру просто. И это никакая не фигура речи.
И это осознание напугало. И включило мозг.
Нельзя так погружаться в человека. Нельзя так сильно его хотеть!
Это же…
Это же страшно!
Это разрушает!
Осознание дало импульс.
И дальше я действовала по наитию.
Оставаться с ним, погружаясь все больше и больше в это сладкое марево, я не могла.
Надо было все обдумать, осознать хотя бы произошедшее.
И это следовало сделать на расстоянии. Потому что, если буду рядом… Он мне не даст думать. Так и будет тянуть к себе, погружать в себя, пока совсем не перестану думать. Не забуду, как это делается.
Я сбежала. Банально сбежала.
Слабость, да, и глупость. И пошлость такая…
Но, черт, пусть лучше так, чем вот это безголовое существование. Он говорит, что любит… Но больше ничего не говорит. И про то, что дальше произойдет, молчит. Ничего, значит? Ничего не произойдет? Так и будем погружаться друг в друга? До какого времени? И что потом?
Он-то вынырнет, я уверена. У него есть опыт в этом деле.
А я…
Утону?
Когда он меня бросит, как Вику?
Я утону.
Нет уж!
Написала записку, потом, на эмоциях, еще и заявление на увольнение. Отрезая себе все пути возвращения.
И сбежала к бабушке. Благо, билеты были куплены.
И вот я здесь, бабушка, как обычно, ворчит и крутится по хозяйству. Но вижу, что рада мне, рада, что я приехала на Новый Год к ней. И я рада.
Мне надо выдохнуть, прийти в себя.
И Темирхану, я уверена, тоже это нужно. А то опять нас кинуло друг в друга, без мыслей и мозгов.
— Сходи к Мане, возьми у нее закваску.
— Какую еще закваску?
— Ох, ты, Господи! — бабушка крестится, — отвыкла же я от твоего голоса! Да на хлеб закваску. У меня кончилась.
Киваю, собираюсь, набрасываю старую шубейку и вступаю в валенки. В деревне, конечно, чистят улицы, но до дома тети Мани, как обычно, трактор не доезжает.
Пока иду, ловлю на себе заинтересованные взгляды, здороваюсь со всеми, мне отвечают. Нет той отчужденности, что летом, после гнусной истории с Гариком.
Я не спрашивала у бабушки, что, в итоге, случилось с Варькой, с Гариком, вычеркнув эту страницу из жизни, как совершенно ненужную, незначительную. Эта грязь меня больше не коснется. Никогда.
И, судя по тому, что люди в деревне от меня не отворачиваются, больше дурных слухов не