Читать интересную книгу Наполеон - спаситель России - Андрей Буровский

Для солдат же Нея и Даву звуки «Марсельезы» были или воспоминанием детства, или они их вообще никогда не слышали. «Марсельеза» на поле Бородина — это смешная и жалкая попытка уцепиться за собственное прошлое.

Бывший полуякобинец и бывший корсиканец Наполиони Бонапарте превратился во французского импера­тора Наполеона. Освобождать и раскрепощать для него не более естественно, чем «Марсельеза». Это может быть частью политики, но и не более того.

Второе. Имея дело с верхушкой русского дворянства, Наполеон и другие политики и военные деятели Европы имели дело не просто с европейцами по цивилизационной принадлежности. Они имели дело с людьми, которые осо­знавали себя и вели себя как французские эмигранты в Россию.

Общеизвестно, что весь образованный слой России свободно владел по крайней мере французским и немец­ким языками. Граф Лев Николаевич Толстой не переводил французских и немецких речей и текстов: читатель, для которого предназначались книги, не мог не понимать этих языков.

Вопрос — а в какой степени свободно было владение языками? Ответ — как родными, то есть без акцента. Пьер Безухов пытается говорить французскому офицеру, что он не француз. И слышит вполне определенное:

— Расскажите вашей бабушке!

Даже если уважаемый читатель владеет каким-либо языком свободно, он вряд ли сможет выдать себя за немца в Германии или за француза во Франции. А Пьер Безухов делал это без труда.

Ладно, это литературный персонаж (хотя и отражаю­щий историческую реальность). Но вот в 1813 году рус­ский офицер Александр Фигнер проникает в осажденный русскими и прусскими войсками Данциг (современный польский Гданьск). Он выдает себя за сына итальянского купца Малагамба. Французы сильно подозревают в нем шпиона, сажают в крепость и всячески проверяют. Они даже зовут в качестве экспертов итальянцев, знающих Милан и семью Малагамба. Побеседовав по-итальянски с Фигнером, итальянские купцы торжественно заверяют французского коменданта: да, это молодой Малагамба! Он коренной итальянец, клянемся святой Евлалией, покрови­тельницей Милана! Подозрения коменданта совершенно рассеяны, и он поручает «Малагамбе» отвезти его письмо Наполеону. Фигнер, естественно, доставляет его русско­му командованию.

Между прочим, случай совершенно подлинный.

Так вот, во время войн русской армии в Европе Наполе­он и его офицеры имели дело с этим, совершенно «своим» для европейцев, слоем. Они знали, что большинство на­селения России — дикие бородатые мужики, но ведь они этих страшных мужиков отродясь не видели. Они не знали языка бритых рядовых солдат и понимали, что эти солдаты прямо происходят от страшных бородатых мужиков. Но все вопросы понимания этого слоя во время войн в Италии в Пруссии вполне можно было и не решать.

Теперь же Наполеон столкнулся с людьми, которых со­вершенно не знал и не понимал. Он частью видел, частью интуитивно чувствовал, что русские туземцы думают и чувствуют как-то по-своему. Но... как именно? Народ, среди которого шла Великая армия по Белоруссии, оста­вался для него непонятным, а потому пугающе непредска­зуемым.

В Италии, в Польше и Пруссии крестьяне радовались свободе, кричали «виват императору», и все было совер­шенно замечательно. А вот в Белоруссии того эффекта, на который рассчитывал Наполеон, раскрепощение не произвело. Ведь крестьяне получили лишь личную свобо­ду, а земля осталась у польских помещиков. Тут же пошел слух: Наполеон — это «истинный царь», он несет «истинную волю». Старообрядцы добавляли, что он — предсказанный еще в XVII веке «царь Развей». Наполеон-то дал волю «на­стоящую», вместе с землей, а помещики утаили подлинный указ Наполеона о «полной воле». Начались нападения кре­стьян на помещичьи усадьбы, причем крестьяне искренне считали себя воинством «истинного царя», борющимся с «изменниками», которые украли настоящий указ, подмени­ли его на нелепую «куцую волю».

Русские крестьяне в отличие от европейских верили, что земля Божья. И в то, что существует «настоящая воля», правильная с точки зрения традиций и религии. «Настоя­щую волю» дает «истинный царь». Вопрос, конечно, ис­тинный ли царь Наполеон?! В Польше и в Италии никому в голову не пришло бы выяснять, «настоящий» ли Наполеон король, и не имеет ли он чего общего с королем Артуром, Нибелунгами и другими фольклорными вождями и монар­хами. В России же был случай...

В 1912 году стали искать долгожителей, которые пом­нили бы войну 1812 года. Одного вроде нашли. Спраши­вают:

— Так видел ли ты, дедушка, Наполеона?

— Как не видеть, видел.

— Хорошо видел?

— Как тебя вижу, и его видел, рядом стоял.

— И какой он был, Наполеон?

—  А вот такой: с сосну ростом, весь здоровый, бородишша во — по колена! В руке дубина, что ни мне, ни тебе не поднять, глазища страшные! Зыркает! Одно слово: ампиратырь!

Отзвуки этой истории есть в рассказах современников Чехова и Куприна. Но история — подлинная.

Мы можем только догадываться, кого же именно видел в молодости и принял за Наполеона долгожитель... может, «снежного человека»? Или и правда видел Наполеона, а по­том постепенно сформировал в своем сознании «правиль­ный» образ? Тем более, можно только предполагать, какие слухи о нем самом и о «воле» докладывали Наполеону. Но опасаться давать Манифест о свободе всего русского крестьянства у него были основания: последствия непред­сказуемы.

На краю изведанных земель

Формально граница Европы и Азии с середины XVIII века пролегала уже не по Волге, а по Уральскому хребту. Культурно-исторической границей Европы было пространство востока Речи Посполитой, Великое кня­жество Литовское и Русское. Диковатый такой предел, но понятный. К востоку же от границ бывшего Великого княжества Литовского и Русского, аннексированного в 1795 году, простирались земли совершенно неведомые.

Даже намного позднее, весь XIX век, географически громадная Российская империя была исследована хуже и известна меньше, чем Южная, а тем более чем Северная Америка. По Южной Америке к 1800 году прошли десятки научных экспедиций, результаты которых публиковались в Британии и во Франции. Территорию США и Канады изучали еще более тщательно. Были там, конечно, и белые пятна, но с Россией совершенно несравнимо. Изучить Ин­дию британцы считали делом чести.

Британцы приезжали в Московию через Архангельск и редко забирались дальше Москвы. В Российскую импе­рию XVIII века они ехали через Петербург, но и тогда чаще всего знакомы были только с Москвой и с почтовыми стан­циями между Москвой и Петербургом. Крайне редко они добирались до среднего течения Волги или бывали в круп­ных провинциальных городах. И только. Русская деревня, маленький город, большая часть территории страны во­обще была «землей незнаемой». И прочитать было негде.

В результате уровень знаний о России в «передовых» государствах того времени, Британии и Франции, соот­ветствует уровню знаний разве что об Африке. В какой-то мере это объясняется континентальностью страны. На Дальний Восток даже царский фельдъегерь, меняя лошадей и притом по зимней дороге, скакал 5-6 месяцев. Парусник такое же расстояние преодолевал за полтора-два месяца. В результате до построения Транссибирской магистрали в конце XIX века Сибирь была известна не больше, чем Бразилия или бассейн реки Конго. Ходи­ли дичайшие слухи о бегемотах, которыми кишит река Лена (с зубами бегемотов перепутали моржовые клыки), о впадающих в спячку людях и чуть ли не о человечках с собачьими головами.

Причем есть тут одна важная тонкость. Академические экспедиции середины XVIII века, путешествия по Рос­сии «русских немцев» П. Палласа, И. Фалька, С. Гмелина, Д. Мессершмидта все же сделали территорию Российской империи более известной. Результаты исследований пу­бликовались обычно на немецком языке[136].

С легкой руки М.В. Ломоносова полагалось считать, что немцы в Академии наук мешали развитию русской науки, не пропускали русских к вершинам образования, и что русская ученость пробивала себе дорогу в неустан­ной борьбе с немецкой.

Легко показать, что эта идеология не имеет ничего об­щего с действительностью и что немцы выступили в роли «стрелочников», тех общих врагов, на крови которых спла­чивают «своих»[137]. История экспедиций Петербургской ака­демии наук в Сибирь показывает нам не противостояние немцев и русских, а два совсем других противостояния. Работу русских и немецких ученых часто пытались от­рицать, а значение ее преуменьшать как раз французские ученые. Французы были убеждены в своем превосходстве и очень страдали, когда оказывалось — «превосходство» это дутое. В XVIII веке немецкая наука сделала рывок, который вывел ее в XIX веке в мировые лидеры. Россий­ская наука сделает такой же рывок в XIX веке и займет место немецкой после Второй мировой войны. Французы же в XVIII веке не столько пользовались разумом, сколько ему поклонялись, и очень обижались, если кто-то не хотел поклоняться вместе с ними.