— Да, что-то в этом роде.
— А вы? Пытались вы опровергнуть эту последнюю улику?
— Я мог бы это сделать, сказав, что видел вас в детстве и что вы в пять-шесть лет были такая же бледная, как и теперь, но мне было не до улик, я старался отвергнуть главный пункт обвинения.
— А что, вы в самом деле помните меня ребенком, мастер Пьер?
— Когда вы в первый раз приехали сюда, у вас были короткие волосы, как у мальчика, и такие же черные, как теперь. И вы всегда были в белом платье с черным поясом, потому что носили траур по своему отцу. Как видите, у меня хорошая память.
— А я тоже хорошо помню, как вы принесли мне двух диких голубков в клетке, которую сами сделали. А я вам подарила книжку с картинками, «Естественную историю для детей».
— Она цела у меня до сих пор.
— Нет, в самом деле? Однако мы отклонились в сторону, но не думайте, я вовсе не забыла, о чем спрашивала вас. И что же вы ответили этим господам?
— Что все, что они говорят, вздор и что во всей этой истории нет ни складу, ни ладу.
— И тогда они рассердились?
— Да, немножко. Но когда они поняли, что мы их не боимся, они вскочили из-за стола и сказали, что, они, мол, сами виноваты, нечего было садиться рядом с нами, что всегда так бывает, когда свяжешься с деревенщиной. Не удержи я беррийца, пожалуй, пришлось бы с ними драться. А я был бы в отчаянии, если бы это случилось из-за разговора, к которому было приплетено ваше имя.
Изольда ответила ему благодарной улыбкой и несколько минут молчала. Трудно передать, какую муку пережил Пьер, ожидая, что она скажет. Наконец она снова заговорила.
— Скажите, мастер Пьер, — серьезным тоном спросила она, — почему вас так возмутило то, что они сказали обо мне? Или желание выйти замуж за скромного учителя кажется вам настолько позорным и преступным, что вы готовы были даже пойти на ложь, лишь бы опровергнуть эту возможность?
Пьер побледнел и ничего не ответил. Он и не слышал последнего ее вопроса, он понимал одно: она кого-то любит, ведь она только что призналась ему в этом, и это сразу низвергло его с небес на землю.
— Ну же, — продолжала мадемуазель де Вильпрё отрывистым и немного властным тоном, напоминавшим, как уверяли некоторые, тон императора, — извольте отвечать мне, мастер Пьер. Я, знаете ли, дорожу своим добрым именем, особенно в глазах тех, к кому отношусь с уважением. Почему вы вздумали отрицать, что я была влюблена в учителя латыни?
— Ничего я не отрицал. Я сказал только, что подобного рода предположение просто наглость и не таким, как они, судить о такой особе, как вы…
— Сказано весьма аристократично, господин Пьер, но я меньше аристократка, чем вы. Я, как вы знаете, стою за свободу слова, свободу печати, совести, словом — за всякую свободу. Было бы непоследовательно с моей стороны требовать для себя каких-то особых привилегий.
— Должно быть, я был неправ, высказываясь таким образом, но если бы все это повторилось, я ответил бы им точно так же. Я просто слышать не мог, как эти дерзкие болтуны произносят ваше имя.
— Ну хорошо, вы оправданы, только с одним условием — ответьте на вопрос, который я давеча вам задала: что вы видите дурного в том…
— Боже мой, да ничего я в этом дурного не вижу! — воскликнул Пьер, у которого сердце обливалось кровью от этой игры. — Если вы собираетесь выйти замуж за ученого, это ведь не менее почетно, чем выйти за банкира, генерала или герцога…
— Значит, будь это правда, вы не стали бы вступаться за меня, а напротив, осуждали бы?
— Осуждать? Вас? Я? Да никогда! В вас так много возвышенного… Вам простительна небольшая причуда…
— Ну что ж, я удовлетворена вашим ответом, и мне нравится ваше суждение относительно «моей истории» с учителем. Никто из моих знакомых не способен был бы, пожалуй, возвыситься до подобного отношения к этим вещам. Как удивительно, мастер Пьер, вот вы никогда не видали так называемого света, а разбираетесь в нем лучше, чем те, кто его составляет. Опираясь на одну только логику и житейскую мудрость, вы верно уловили то, в чем заблуждаются большинство мужчин и женщин нашего времени.
— Что же это такое, позвольте спросить? Выходит, я заговорил прозой, сам того не ведая[121]?
— А вот слушайте. Нынче в моде романы. Светские дамы зачитываются ими, а затем, как могут, разыгрывают их в жизни; только в жизни все не так, как в книгах. На тысячу любовных историй, притязающих на пылкую страсть, вряд ли найдется хоть одна, где речь действительно шла бы о любви. Во всех этих скандальных историях — похищениях, дуэлях, браках, заключенных против воли родителей, — подлинной любви не больше, чем было у меня по отношению к наставнику моего брата. Тщеславие надевает всевозможные личины; люди губят свою карьеру, женятся, стреляются только для того, чтобы о них говорили. Поверьте мне, истинная любовь скрыта от всех, настоящие романы — это те, о которых никто не подозревает, истинные страдания переносятся молча и не нуждаются в сочувствии или утешениях.
— Так, значит, эта история с учителем… все это неправда? — вырвалось у Пьера, и в голосе его прозвучало такое мучительное беспокойство, что мадемуазель де Вильпрё улыбнулась.
— Если бы все обстояло в ней так, как рассказывают, — отвечала она, — поверьте, никто бы и не знал о ней. Потому что, если бы в самом деле я любила этого молодого человека, то одно из двух — либо он был бы достоин меня, и тогда дедушка не стал бы противиться моему выбору, либо мое чувство было бы заблуждением, и тогда дедушка открыл бы мне глаза. А уж в этом случае, я полагаю, у меня достало бы сил не выказывать ни ложного стыда, ни отчаяния, и никто не имел бы удовольствия наблюдать, как я бледнею и чахну. Но во всяком вымысле всегда есть частица правды, есть она и в этой истории, и об этом я вам сейчас расскажу. У моего брата действительно был учитель латыни и греческого, который, как уверяют, не был силен ни в латыни, ни в греческом, но это было неважно, поскольку мой брат не желал учить ни того, ни другого. Мне в ту пору было лет четырнадцать, не больше, и время от времени я просто из сострадания к этому несчастному учителю, зря терявшему у нас свое время, брала уроки вместо Рауля. Через год я знала немногим больше своего наставника, то есть не слишком много.
В один прекрасный день за обедом я заметила, что учитель, хоть и не страдает отсутствием аппетита, как-то странно вздыхает всякий раз, как я предлагаю ему какого-нибудь кушанья. Я спросила, что с ним, на что он ответил, что тяжко страдает; тогда я стала расспрашивать, что у него болит, не подозревая, что это было любовное объяснение. Назавтра я обнаружила в своей латинской грамматике странную записку, сплошь состоявшую из восклицательных знаков, и отнесла ее дедушке, который очень над ней смеялся и посоветовал мне сделать вид, будто я ее не читала. В тот же день он имел с учителем продолжительную беседу, после которой тот уехал. Уж не знаю, кто, то ли в свете, то ли в людской, сочинил по этому поводу целый роман, где речь шла о семейном скандале, жестоком и унизительном изгнании учителя и моем отчаянии. А дело объяснялось просто: дедушка дал этому молодому человеку небольшое политическое поручение в Испании; тот выполнил его, как выполнил бы всякий другой; по возвращении он был принят в нашем доме так же доброжелательно, как и прежде, словно и не сделал ничего такого, за что его не следовало принимать. Между нами никогда не было речи о той записке, а других он мне не писал. Я даже думаю, он просто забыл об этой истории, потому что не раз слышала, как он безжалостно высмеивает тех, кто отваживается ухаживать за женщинами. Впрочем, это очень славный молодой человек, я весьма уважаю его, хотя у него есть слабости, которые меня смешат, и, сдается мне, вы относитесь к нему совершенно так же.
— Да разве я его знаю? — спросил пораженный Пьер.
Тогда Изольда с лукавым видом провела пальцем по своим щекам, как бы рисуя на них густые бакенбарды Ашиля Лефора. Она не добавила к этому ни слова и только с хитрой, шаловливой улыбкой приложила палец к губам. В эту минуту искреннего веселья она предстала Пьеру в новом, неизвестном ему дотоле очаровании. Ему сразу стало тепло на сердце от дружеского доверия, которым она только что его одарила.
ГЛАВА XXIX
Мы подошли в нашем повествовании к тому решающему моменту эпохи Реставрации, когда деятельность тайных обществ буржуазии уже приближалась к своему концу. Если читатель в свое время со вниманием отнесся к бегло набросанному нами портрету графа де Вильпрё, он, должно быть, уже догадывается, к какому из четырех лагерей карбонаризма примыкал этот прожженный политик; это позволит ему легче понять, как случилось, что этот скептик, этот хитрый, неверный и осторожный человек решился покинуть проторенную дорожку официальной политики и пуститься в заговоры.