С высоты облаков гляжу на эти богатства, на свое достояние, и сердце мое теряет всегдашний бег до боли, какой я не испытывал никогда.
Представь себе, мой друг американец, в ста километрах от Миссисипи, на тридцать пятой параллели, где-то неподалеку от Мемфиса, лязгают танки Гитлера. Они рвутся вперед, к реке, которую воспел Марк Твен, которую воспевает народ Америки - капитаны и матросы, рыбаки и фермеры, -к твоей реке, о которой ты мечтал на школьной скамье. Танки Гитлера со дня на день угрожают перерезать Миссисипи. Нью-Орлеан становится германским городом. Луизиана и Техас вывешивают на своих домах портреты покорителя Соединенных Штатов - Адольфа Гитлера. Мексиканский залив недосягаем для американцев.
Ровно ли бьется твое сердце, американец? Можешь ли ты еще произнести спокойно родное имя - Миссисипи?
Я уже не говорю спокойно - Волга. "Волга", - кричу я, и в ушах моих раздается - война! "Волга", - кричу я, и угрожающе отзывается мне лязг гитлеровских танков.
Бой на Дону - бой за Волгу. Бой за Волгу - бой за Миссисипи. Все ли ты сделал, чтобы защитить свою родную, свою чудесную реку, американец? Ты сделал не все, если еще не принял участия в боях за Волгу.
Мы отдаем драгоценнейшие силы, чтобы остановить лавину танков Гитлера, чтобы перебить ненавистных фашистских солдат, брошенных наперерез Волги.
Волгу отдавать нельзя. Мы ее не отдадим.
Но, дорогой друг американец, не забывай, что Волга -это Миссисипи и что Гитлер стоит где-то в ста километрах от нее. А для того, чтобы отстоять такие реки, как Волга и Миссисипи, нельзя терять времени.
6 августа 1942 года
Вера Инбер
Пальмовая ветвь, залитая кровью
"Моя шляпа и шпага, которые я купил перед отъездом в Стокгольм, также были унесены волной. Но благодаря богу я вышел живым из такой ужасной опасности..."
Что это? Начало романа XVIII века? Нет, это взято из письма шведского ботаника Иогана Петера Фалька к его учителю Линнею. Фальк описывает свое путешествие из Швеции в Петербург, где он впоследствии заведовал так называемым "Аптекарским огородом". Старинный аптекарский огород - это и было начало современного ботанического сада, гордостью Ленинграда. Тесная связь между Фальком и Линнеем не прекращалась. Они посылали друг другу письма и семена растений. Кто знает - не растут ли и сейчас в Упсале питомцы Ленинграда. И наоборот, проходя по аллеям нашего ботанического сада, не встречаю ли я там растений, уходящих своими корнями в Швецию, в ту самую Упсалу, где мне довелось побывать в 1934 году. Ленинградскому ботаническому саду 230 лет. Там есть деревья, посаженные еще царем Петром. Там есть, вернее была, пальма "Левистона Южная", подаренная Потемкину Екатериной Великой. Это высочайшая в Европе пальма и сама была великим деревом, для которого была выстроена специальная оранжерея. Все эти африканские, южноамериканские и китайские деревья были подлинные тропики, взращенные человеческой заботой. Над этими райскими деревьями были не властны невские ветра и метели. Вечное лето царило здесь под стеклом. Целые поколения ученых-садоводов, ботаников и натуралистов отдали все свои силы этому саду. А потомки этих немцев в ледяную ноябрьскую ночь разрушили фугасными бомбами всю эту редчайшую красоту. От взрывов бомб вдребезги разлетелись все стекла теплиц. Стужа дохнула на дремлющие в теплоте тропики. И все пальмы, все папоротники, все орхидеи и лианы - все это погибло в несколько часов. В звоне падающих стекол, в грохоте и огненных вспышках, полубезумный от отчаяния, метался по оранжереям старейший работник ботанического сада Курнаков. Его изрезало стеклом, обожгло огнем. Он вздымал руки в высоту к "Левистоне Южной", как бы умоляя ее: живи! Но та качала царственной главой. К утру она была мертва.
"Это было, - так сказал нам Курнаков, - как если бы ледниковый период внезапно надвинулся на тропики".
И он был прав. Германский фашизм, подобно ледниковому периоду истории, обрушился на цветущую европейскую культуру. И воцарилась смерть. Жутко теперь в мертвых оранжереях. Пучки безжизненных листьев при порывах ветра издают печальный звон, подобный звону железных кладбищенских венков. Ласточки влетают в разбитый купол и исчезают, как будто стремясь как можно скорее уйти из этого царства запустения. Саговая пальма невысокая, но с могучим чешуйчатым стволом и перистыми листьями неслыханной пышности лежит, как мертвый страус, засыпанный собственными перьями. И только "Левистона Южная" вздымается колонной разрушенного храма.
"Понадобится двести лет, чтобы возродить все это", -говорит старый Курнаков. На лице у него белеет шрам от раны, полученной им в ту трагическую ночь. Запустение и тишина. И все же... не совсем. Круглая низкая оранжерея с резервуаром для воды, где произрастала знаменитая "Виктория Регия", уже возрождается к жизни. Вставлены выбитые стекла, резервуар снова наполнен водой. Плавучий термометр снова показывает нужную температуру. Мелодически капают где-то мерные капли. Теплый воздух навевает истому и маленькие, величиной с чайное блюдце, листья - внуки и правнуки погибшей "Виктории Регии" - плавают в воде. На одном из таких листов сидит кремовая бабочка. Старик Курнаков, озабоченно глядя вверх, говорит: "Как она сюда влетела? Очевидно, где-то еще не заделано стекло". Вокруг воды, на каменной ограде, стоят молоденькие пальмы. Мы узнаем, что это дети "Левистоны Южной". Не хочется уходить отсюда. Здесь снова зацветает вечно прекрасная жизнь. Но ее судьба неизвестна. Счастье ее хрупкое. Если не бомбежкой с воздуха, то очередным, почти ни на один день не прекращающимся обстрелом все это может быть разрушено в одну ночь, в один час, в одну минуту. Европейская культура, ее многосотлетние сокровища в опасности. Одни уже погибли, другие под угрозой гибели. В Англии разрушены строения времен Шекспира. Погиб Руан - жемчужина французского средневековья. Вторично разрушен Реймский собор. Сожжена и разрушена Пулковская обсерватория в Ленинграде. Сожжены и разрушены дворцы под Ленинградом. Непоправимо повреждены деревья ленинградского ботанического сада. Кто может поручиться, что такая же участь не постигнет их братьев и сестер в Упсале? Символ мира - пальмовая ветвь - залита кровью. Это будет продолжаться до тех пор, пока будет существовать германский фашизм, пока будет жить гитлеризм.
Дети наших растений и наши собственные дети находятся в смертельной опасности. Их подлинная жизнь начинается только после смерти гитлеровской Германии.
26 августа 1942 года
Илья Эренбург
Письмо чилийскому поэту Пабло Неруде
Дорогой Пабло Неруда!
Мы встретились в обреченной Испании. Мы расстались в обреченном Париже. Мы многое потеряли. Расставаясь, мы говорили о верности: мы сохранили веру. Я хочу теперь сказать Вам, что на русской земле идет грозная битва: за нас, за вас, за Париж, за Америку, за нашу любимицу Испанию, за гуманизм, за искусство, за жизнь. Я хочу Вам сказать, что мы сражаемся одни против страшной силы, что все народы и все люди должны услышать бурю над Волгой и вступить в бой.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});