в Харькове случилось что-то серьезное и что немцы готовятся к решающему наступлению на юге.
В первые летние месяцы 1942 г. я неоднократно имел случай наблюдать опустошения, которые произвели немцы на территории вокруг Москвы. Так, по дороге, ведущей в Клин, я уже в километрах 25–35 на северо-запад от столицы видел сожженные и разбитые бомбами и снарядами дома, а в селе Пешки, в 44 км от Москвы, купол церкви был наполовину снесен снарядом. Клин был взят немцами в ноябре 1941 г. В Истре из тысячи домов уцелело три; вместо 16 тыс. жителей здесь сейчас оставалось лишь 300 человек, в большинстве своем ютившихся в землянках. В Клину из 12 тыс. домов было уничтожено больше тысячи; если судить по разрушениям, которые немцы оставляли после себя, можно было сказать, что Клин они пощадили. Но так случилось лишь потому, что им пришлось уходить отсюда в большой спешке. В течение трехнедельного периода их оккупации в городе оставалось только 1500 человек из 30 тыс.; сейчас 15 тыс. человек вернулись обратно. Но хотя большая часть города и сохранилась, немцы успели его разграбить; огромные потери понесли и близлежащие колхозы. До прихода немцев было эвакуировано 3 тыс. коров, принадлежавших колхозам, но из 4,5 тыс. коров, которые принадлежали самим колхозникам, немцы угнали 3 тыс. голов. Все это серьезно отразилось на продовольственном снабжении Москвы. Фашисты не пощадили домик Чайковского в Клину и усадьбу Толстого в Ясной Поляне. Однако оба дома продолжали стоять, хотя многое было украдено, многое попорчено. Кроме того, немцы похоронили много своих убитых рядом с могилой Толстого в парке, и это, несомненно, было кощунством. После того как Ясная Поляна была отбита, русские выбросили отсюда трупы немецких солдат.
Немцы сожгли большую школу, построенную в 1928 г. близ Ясной Поляны в память столетия со дня рождения Толстого, и совершили здесь, как и во многих других местах, множество зверств. Приведу лишь два примера из того, что мне довелось видеть и слышать в эти месяцы.
Зайдя в одну избу близ школы имени Толстого, я увидел молодую женщину с грустным лицом. На кровати в темном углу спал ребенок. Ее муж был повешен в этой деревне. Немцы заподозрили его в том, что он проколол покрышку на одной их машине. Они повесили его вместе с другим человеком, которого никто в деревне не знал. Женщина рассказала, что, когда случилось несчастье, она была в другой деревне в гостях у сестры. Сбивчиво, со слезами на глазах она поведала о муках, какие пережила, когда, узнав о случившемся, побежала домой. По дороге немцы дважды останавливали ее и гнали чистить картофель… Тут ребенок проснулся; женщина продолжала рассказывать, но дочурка то и дело прерывала ее своими шалостями и смехом.
Затем пришла мать убитого. У этой нервы были покрепче, и, хотя все произошло на ее глазах, она говорила твердым голосом и связно. Когда русские войска отступили, рассказала старуха, в деревню ворвались немецкие танки. Вскоре в дверь избы постучали, и какой-то немец с фонариком в руке заявил: «Здесь будут жить шесть человек».
«Ну вот, они пришли и поселились здесь, – продолжала она, – четыре немца и два финна. Они вели себя грубо и нагло, особенно финны. Когда сына увели, один финн сказал мне с издевкой, что сейчас его повесят. Я оттолкнула его, хотела побежать за сыном, но финн сбил меня с ног, затолкал в маленькую кладовку и запер. Потом пришел немец, отпер кладовку и сказал мне: «Твой Коля капут». Провисели они три дня, а я и подойти к ним не могла; видела вот в это окно, как они качаются на ветру. Только через три дня комендант разрешил снять трупы. Их принесли в избу и положили вот здесь. Я развязала их одеревенелые руки, а когда начали оттаивать, я вымыла их мертвые лица. Потом мы их похоронили».
Только теперь, сидя в темной избе, освещенной одной лампадой, тускло мерцавшей под иконой (рядом с портретом Сталина, вырванным из какого-то журнала), старуха тихо заплакала. Она сказала, что у нее еще четыре сына, все они на фронте; один «больше не пишет». Плакала в своем темном углу и молодая женщина, плакала и целовала, шлепала и снова целовала своего так не вовремя расшалившегося ребенка, дочь повешенного отца.
Вспоминается мне еще одна поездка, которую я совершил тем же летом, несколько позднее, на этот раз на Ржевский участок фронта, где несколько недель шли очень тяжелые бои. Мы снова проехали через Истру – лес голых печных труб (все, что осталось от города), – миновали развалины Ново-Иерусалимского монастыря, взорванного немцами, и попали в Волоколамск, где разрушений было гораздо меньше, но где немцы повесили много партизан. Наконец, мы остановились в Лотошине. К нашим машинам подошли несколько человек. Среди них был один небольшого роста с потрепанной кепкой на голове и в рваной куртке; под мышкой у него торчал пучок зеленого лука. Он оставался здесь во время немецкой оккупации. В первый же день, как пришли немцы, рассказал он, они повесили на главной улице восемь человек, в том числе медсестру и учителя. Тело учителя провисело восемь дней. Они потребовали, чтобы при казни присутствовало все население, но пришли лишь немногие. Учитель был членом партии. Немцы пробыли в поселке три месяца, до 2 января; за две недели до этого дня они начали его жечь. Последние дома они сожгли накануне ухода. Немцы назначили старост из местных жителей; потом, когда русские вернулись, этих старост забрали и расстреляли. Вскоре нас окружила толпа местных ребятишек, в большинстве своем одетых в лохмотья. Хотя многие из них выглядели истощенными, они очень весело рассказывали нам о немцах.
Один мальчишка с веселым смехом рассказал, как он поджег немецкий склад. «Потом, – сказал он, – я убежал и спрятался на печке, мне было очень страшно. Но вот в дом пришел немец, стащил меня с печки, дал под зад пинка и больше ничего. Наверное, они простили меня. Немцы называли меня «маленьким партизаном», давали мне пинка, а когда пришла зима, все время заставляли топить печь и говорили «кальт, кальт, кальт!» («холодно, холодно, холодно!»). Часто они кричали «шайссе» (дерьмо), что значит…» Я сказал, что я знаю, что это значит. «Спасала нас водка, – продолжал мальчик. – От нее они делались добрее. Бывало, по вечерам налижутся водки со склада и затягивают свои немецкие песни, – черт их знает, что за песни; какие-то заунывные, как собаки воют… Ну, и морды они, конечно, себе наели; сожрали все – кур, гусей, свиней и уток. Они гонялись за утками и гусями и убивали их палками. А потом они сожгли село. В последние дни я прятался, немцы были злющие. Теперь все живут в землянках (дома-то сожгли)