Читать интересную книгу Татьяна Тарханова - Михаил Жестев

У Татьяны было такое чувство, словно ей предстоит начать заново свою жизнь.

Зимними сумерками после работы Татьяна, не заходя домой, вышла к мосту. Река лежала неподвижная, скованная льдом, посреди, на порогах, тянулась узкая полынья. Казалось, к берегам припаяны причаленные с осени плоты. С речной низины тянуло зимним холодом, и снег под ногами был плотный, белый, не тронутый заводской копотью. Она взглянула на кружевные арки моста, поднимающегося над рекой, и ощутила в ранних сумерках завтрашнее солнце. Как всегда в канун погожего дня, мост через Мсту казался выше, стройнее, и в его железном кружеве появилась прозрачность, словно откуда-то издалека сюда доходил еще невидимый для глаза солнечный свет, который придавал даже темному зимнему небу какую-то едва уловимую голубизну. Татьяна остановилась над кручей речного обрыва и невольно подумала: «Что мне сулит завтрашний день?»

Ночью ударил мороз, и утром ее разбудило яркое солнце. День был воскресный, время уже позднее. Татьяна позавтракала и, накинув на себя шубейку, снова вышла на Мсту, но уже не у моста, а далеко за порогами, где пустынная, заваленная сугробами река сливалась с бескрайними снежными полями. Все вокруг искрилось серебристыми фиолетовыми блестками. И, как в тундре, было тихо и первозданно. Татьяна ощутила, что стоит ей напрячь свою мысль, и перед ней откроется тайна вечного, неумирающего, что еще не дано знать человеку. И тут, на реке, она увидела человека, который стоял к ней спиной. Что-то было знакомое в его большой кряжистой фигуре, в его ондатровой шапке, из-под которой выбивались седые волосы. И вдруг она узнала деда Игната. Не задумываясь, она сбежала вниз, на середину реки, и громко окликнула его:

— Деда, ты что тут делаешь?

— На свиданье пришел.

Он обнял ее за плечи и повернул лицом к солнцу. Золотисто-белый свет озарил ее лицо, припал к ее ногам, и Татьяне почудилось, что она сейчас движется в солнечную даль. А дед продолжал:

— Вот, видишь за огородами нашу халупу? Всего сорок мне было, когда там поселился. Ежели с нынешних лет судить — молодость там моя была. Так вот, на свиданье с молодостью своей пришел. Ну, а ты, сорока, когда жизнь свою устроишь?

— Я не думаю об этом.

— Врешь, Танюшка. Я и то думаю, как дальше жить мне.

— Что-нибудь случилось, деда? — спросила с тревогой Татьяна.

— Случилось не случилось, а должна быть перемена и в моей жизни. Ты знаешь, куда я иду? К Сухорукову.

— И что же? Кто к нему не ходит?

— А ты спроси, зачем?

— Ну зачем, деда?

— Одним словом мог бы тебе ответить, да ведь не поймешь, что от чего и к чему. А я верно новую жизнь начинаю.

И только сейчас Татьяна заметила, что дед сегодня какой-то торжественный и что на нем даже новый черный костюм, который он надевал в особо знаменательных случаях.

— Издалека начинаешь.

— Жизнь моя тоже издалека идет.

— То-то ты идешь в партком к Алексею Ивановичу, а зашел вон куда, за Пески...

— Тут солнце, снега, воздуху сколько.

Татьяна улыбнулась ему одними глазами.

— Рассказывай, деда, рассказывай.

— Любишь деда послушать. — И не спеша пошел вдоль реки. — Вот видишь ты перед собой, Танюшка, Игната Тарханова, бывшего мужика, теперь известного в Глинске человека. Ну, да для тебя дед и дед. Когда поругает, иной раз поворчит, а какую я жизнь прошел, ты не знаешь. Оно, может, даже и знаешь, да ведь без заглубления. Тут не то, там не се, а что к чему — не видно.

Игнат умолк, посмотрел на высокий мстинский берег и подумал: чего это разболтался? Не выдержал. А как было выдержать? Не на той неделе началось в нем все это, когда зашел проведать больного Еремея Ефремова. Прожил человек на земле столько лет, а зачем? Кому доброе сделал? Много ли наработал? И не директор комбината всколыхнул его, когда спросил: «Ну как, старик, о пенсии не помышляешь?» Все началось раньше. Еще до того, как в войну охранял завод. А не появилось ли это желание выложить все, что есть на душе, в тот день, когда руку ему зажало диском турбины? И вдруг он понял, почему готов раскрыть свою душу перед Танюшкой. Она его внучка, она его наследница, его будущее! Он исповедуется перед будущей жизнью. Поймет ли, примет? И, круто повернувшись к Татьяне, он неожиданно спросил:

— Разве ты по-настоящему понимаешь, что такое мужик? Так вот, слушай. Мужик хитер, где надо соседа одурачить. Из одной портянки две скроить, по дыму учуять, что в печи варится. А когда дело коснется большой жизни — слепец. Мужики и кроты схожи. Оба хорошо рыхлят землю, только ничего, кроме нее, не видят. Видишь ли, вступил я в колхоз, обидно мне стало, что Князев бьет мою Находку. Взять бы этого Афоньку за грудки, тряхнуть, и все в порядке. А я бросился у колхоза лошадь отнимать. Не думал, где интерес всей моей жизни, забыл, что вслед за мной начнут рвать только-только скроенный да сшитый на живую нитку колхозный армяк. Чуешь, что значит мужик? За свое малое он порушит все общее, большое. И на этом малом голову ломает. Страшно подумать теперь: из-за клячи под выселение пошел, на высылку. Вот это и есть мужик! И себе сколько лет жизни испортил, и отцу твоему, да и тебя царапнуло. Ну да об этом я тебе уже говорил. А теперь слушай дальше. Бежал я из обоза. И опять как мужик. Ефремов меня подговорил, а я, как дурак, бултых головой в омут. Сбежал, устроился на комбинате, и одно в голове — а вдруг узнают, кто я? Не сладкая жизнь. Идет к тебе прораб, ну, думаю, сейчас скажет: пожалуйте в отдел кадров; в окне фуражка милиционера — сердце в пятки: не иначе, как за тобой. У страха глаза велики, а у мужика-беглеца — что плошки.

Встретил я тогда Чухарева, а он мне и говорит: «Видишь, мужики что делают? Валом из деревни прут!» — «А кто хлеб будет сеять?» — спрашиваю. Известно, кто про что, а мужик о хлебе тужит. А он засмеялся: «Хлеб сеять еще народа в деревне пруд пруди. Ты на другое смотри. Кто бежит? Кому колхоз не по нутру иль из худых колхозов. А куда идут? В город! Стало быть, рабочим классом эти мужики становятся. Так сказать, ведущим классом. Верно?» — «Верно», — отвечаю. «Так что ж, — говорит, — выходит? Куда же этот рабочий класс заведет, ежели он супротив колхозов? Чуешь, как оборачивается дело?» Только мне тогда эта материя была не по уму. Да и сердце не тем боком чуяло. Но поварило меня в заводском котле и подсолило. А тут эта история с турбиной произошла. Рукой туда, в выемку вала, я сунулся как мужик, но как рабочий человек диск не дал исковеркать. А Чухарев чем грозил? Смотри, какой идет рабочий класс. Что ж, не худой рабочий класс!

Игнат снова умолк и, словно собравшись с мыслями, продолжал:

— И только одна сила была, которая из нас, мужиков, могла сделать такой рабочий класс! Партия! Она не испугалась нас, мужиков из деревни. И встретила не как чужих, а как своих и направила, куда нужно было. Партия, она знала: великая сила нужна великой стране. Не отвела в сторону, не построила запруду, а приняла на свое колесо. И оно, это колесо, всю землю поворачивает.

Игнат остановился, перевел дыхание и произнес:

— А на душе, Танюшка, опять беспокойно. Вот был я у Ефремова. А ушел и сам себе говорю: ты, Игнат, не Еремей, не зря по земле ходишь. Смотри, целый комбинат стоит, там твои труды есть. Смотри, целые поезда с огнеупором, что ни день, на металлургические заводы отправляют — и там немало твоих трудов. А все-таки чего-то тебе не хватает. Вроде как не делаешь всего того, что тебе полагается. Бывало, утром идешь цехом — любо взглянуть вокруг. А теперь не тот, что ли, колер? И то не нравится, и это бы подправил. Один раз на директора налетел: что вы там со своей реконструкцией долго возитесь? Много мне жизнь задавала загадок. Как мог, разгадывал, а эту не могу. Хожу вокруг да около, а в суть не вникну. Иной раз казалось, вот-вот весь смысл ухвачу, а он — нырк — и спрячется. И вдруг все понял: должен я в партию вступить.

Впереди шумели никогда не замерзающие мстинские пороги. Игнат свернул к берегу, распахнул полушубок и достал из кармана часы. Словно проверяя их, он посмотрел на солнце и сказал, легко поднимаясь по крутой снежной тропе:

— Тут, пожалуй, мне будет ближе!

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ

Сухоруков ждал Игната в своем парткомовском кабинете, где часто в воскресные дни по утрам, как говорили, он работал над какой-то книгой.

— Так какой у тебя разговор ко мне, старик? — встретил он Тарханова, усаживая его рядом с собой.

— Большое дело...

— Выкладывай, Игнат Федорович.

— Не знаю, с чего и начать... ну, в общем, так! Ты меня раскулачивал, верно?

— Был грех.

— Тут еще как сказать, чей грех, а чья вина. Не ты, так другой. Но теперь мне с тобой никак не разминуться. Хочу в партию идти. И пришел к тебе, Алексей Иванович, за рекомендацией... Коль считаешь меня достойным — не откажи, а коль сомневаешься, так не стесняйся — бей наповал, отказывай.

— И давно ты об этом думаешь?