Читать интересную книгу О пережитом. 1862-1917 гг. Воспоминания - Михаил Нестеров

Скоро явились в сопровождении нашего проводника жители аула. Они низкими поклонами и особыми мусульманскими знаками выразили высокому гостю свое уважение, отперли храм.

Перед нами предстало чудо не только архитектурное, но и живописное чудо. Храм весь был покрыт фресками. Они сияли, переливались самоцветными камнями, то синими, то розовыми, то янтарными. Купол провалился, и середина храма была покрыта снегом. Всматриваясь внимательно, мы заметили, что и часть фресок уже погибла. Погибла дивная красота[278]…

Побродив по останкам былого великолепия, мы вышли на воздух и обошли храм кругом. Он ясно вырисовывался теперь своим темно-красным, запекшейся крови силуэтом на фоне окрестных гор, покрытых снежной пеленой. Он был такой одинокий, забытый, никому не нужный…

Усталые, мы зашли в один из домов аула, там закусили тем, что положили нам съестного при отъезде из Абастумана. Взглянув в последний раз на знаменитые развалины, попрощались с населением аула, которое, узнав о приезде Великого Князя, вышло нас провожать. По обычаю, Великий Князь раздавал новые серебряные рубли на память провожавшим нас, после чего мы покатили обратно.

По дороге обсуждалась возможность реставрации храма. Она была произведена на средства Цесаревича уже после его кончины.

К вечеру мы были в Абастумане. За обедом Зарзма была главной темой разговоров.

Таким образом прошло еще несколько дней. В воскресенье была служба в новом храме, хотя еще не расписанном, но уже освященном. За обедней были Цесаревич и Великий Князь. Были и все те, что проживали при нем или гостили у Цесаревича.

Пели, и хорошо, те же кубанцы. О<тец> Константин прекрасно служил. Такой одушевленный, благородный, он располагал к высоким чувствам, лучшим помыслам.

Болезнь дочки призывала меня домой, и я сообщил о своем намерении лейтенанту Бойсману, испрашивая разрешения откланяться Цесаревичу и вернуться домой в Киев.

На другой день я еще раз был призван в кабинет Цесаревича, выслушал его и было решено, что я в конце мая или начале июня вернусь сюда с эскизами будущей росписи, и тогда будет окончательно установлено, когда можно будет приступить к самой росписи, после чего я был милостиво отпущен. Откланялся Вел<икому> Князю, простился со всеми, с кем познакомился, и тем же порядком выехал на Боржом, Батум, Одессу — в Киев, потом в Петербург.

Во второй половине марта я был снова в Киеве. Олюшка моя к тому времени начала поправляться, она была уже на ногах. Не сегодня-завтра должна была выехать кататься, а потом отправиться на юг, в Сочи или Крым. Остановились на Крыме — куда выздоровевшая и уехала в сопровождении сестры милосердия, ходившей за ней последний месяц болезни в институте.

Я нанял около Мисхора в Олеизе у Токмаковых дачку «Нюра», на которой перед тем жил больной Горький.

Здоровье Олюшки день ото дня улучшалось, она очень выросла, опять стала весела, но в характере ее появились неровности, которых до болезни и следа не было. Она, избалованная за девять месяцев болезни, теперь, здоровая, требовала исключительного к себе внимания, а его-то и недоставало сейчас. Сестра Е-ва, отлично ухаживавшая за тяжко больной, следить за здоровой девочкой не находила в себе ни сил, ни умения. Она скучала, вздыхала, пела, а тем временем Олюшка, чуя за собой слабый надзор, делалась все предприимчивей, и однажды, вернувшись домой, я не нашел ее там. Спросил сестру Е-ву, она тоже не знала, когда и куда исчезла наша больнушка.

Пустились в поиски в разные концы. Я побежал через Мисхор к Алупке и там, за несколько верст от Олеиза, в Алупкинском парке нашел свою дочку, преспокойно игравшую с какой-то девочкой. Я был рад своей находке, а моя беглянка, полуглухая, еще не окрепшая после болезни, была только удивлена тому, что я встревожен, что ее ищут. Объяснила мне, что и сама не помнит, как, гуляя по Мисхорской дороге, попала в Алупку и т. д… Я тотчас же взял извозчика и увез ее.

Надо было подумать, как быть дальше. Необходимо было сестру Е-ву удалить, заменить кем-то более надежным… Я написал в Киев гр<афине> Коновницыной, и она предложила мне прислать одну из своих классных дам, мою однофамилицу. Я поблагодарил и попросил не откладывать приезда Елизаветы Александровны Н<естеров>ой.

Через неделю она была уже в Олеизе, как уточка забавная, добродушная, заботливая, некрасивая… Сейчас же я отпустил сестру Е-ву, и жизнь скоро вошла в свою здоровую колею. Но срок пребывания в Крыму кончался. М. П. Ярошенко звала Ольгу к себе в Кисловодск, а мне необходимо было снова ехать в Абастуман, везти свои эскизы для представления их Цесаревичу. И мы двинулись разными путями на Кавказ: я — на Батум и Абастуман морем, — Олюшка с Е. А. Нестеровой — на Новороссийск в Кисловодск, где мы должны были встретиться по моем возвращении из Абастумана.

Из Батума я ехал той же дорогой на Боржом, с теми же встречами и проводами на станциях. Те же Ацхур, Ахалцых… Вот и Абастуманское ущелье. Теперь лето, все зелено, все залито солнцем, и само ущелье не такое мрачное. Четверик мчит мою коляску по извилистым берегам Абастуманки. Вот церковь, еще несколько минут и деревянный — как выставочный павильон или подмосковная дача — дворец Цесаревича.

Из Батума, как и раньше, была послана телеграмма. Меня ждут. В свитском доме встречает меня лейтенант Бойсман. Сейчас нет в Абастумане ни Вел<икого> Кн<язя> Георгия Михайловича, ни полковника Эшаппара. Они — в Петербурге.

Встреча радушная. В тот же день я представился Цесаревичу, показывал ему эскизы, и они были одобрены. Часть из них были те, что сделал я раньше для церкви Казанской Божией Матери, что у Калужских ворот, часть сделана была теперь в соответствии с планом Абастуманского храма.

Цесаревича я нашел изменившимся, еще более осунувшимся, согбенным. Румянец вспыхивает чаще. — Была какая-то обреченность. Айканов в тот же день, идя после обеда со мной через двор в свитский дом, недвусмысленно высказал, что он боится за каждый день, что он, если бы была возможность, хоть сейчас бы уехал из Абастумана. Так боялся он ответственности за жизнь своего пациента.

Кроме Айканова постоянно призывался во дворец доктор Гопадзе, делавший двоякую карьеру и по службе, как военный врач, и тут — около умирающего Наследника. Сейчас во дворце бывал чаще, чем зимой, некий Трахтенберг, — бывший младший механик с яхты Цесаревича, — очень юркий, женатый на армянке, крещеный еврей. Недавно еще он был в опале и опала не была напрасной. Говорили, что еще при гр<афе> Олсуфьеве этот маленький Трахтенберг как-то незаметно вошел в доверие к больному Цесаревичу, постепенно, шаг за шагом, разными мелкими услугами стал близок к нему, чуть ли не получил право входить без доклада в его кабинет, а потом, со свойственной ему бесцеремонностью, оставался там и тогда, когда его присутствие было тягостным для больного. Дошло дело до того, что он будто бы стал позволять себе ложиться в присутствии Наследника на его походную кровать, клал свои короткие ножки на спинку кровати и, подложив под голову ручки, безмятежно услаждал слух Августейшего хозяина то анекдотами, то текущими сплетнями из несложной Абастуманской жизни.

Цесаревич видел все, но по своей врожденной деликатности как-то не решался сказать этому господину о его непристойном поведении. Так было бы, может быть, долго, но в это дело вмешался лейтенант Бойсман. Он указал бывшему младшему механику его настоящее место, и тот с полгода не был приглашаем во дворец, оставался его заведующим, занимая с семейством своим прекрасный домик-особняк тут же, во дворцовой усадьбе.

Сейчас, во второй мой приезд, Трахтенберг, как его за глаза звали «Жозя» (Иосиф) снова бывал во дворце, иногда завтракал, обедал, но вел себя с опаской. Бойсман не любил шутить с такими господами.

Однажды Цесаревич сообщил мне, что он считает для меня полезным, раньше чем начать роспись церкви, ознакомиться с образцами старой грузино-армянской архитектуры и живописью этих средневековых кавказских церковных памятников.

Мысль эту Цесаревичу, быть может, подсказал гр<аф> Толстой. Так или иначе, но она была дельная, и я, конечно, не возражал против такого предложения. Тем более не возражал, что мне и самому хотелось повидать мозаики и фрески Гелатского монастыря, дивного храма в Мцхете, Сафарского монастыря, Сионского собора в Тифлисе и многое другое, что знал я по увражам.

Я ежедневно бывал в Абастуманском храме, намечал мысленно то, что со временем должно быть написано на его стенах. Часто виделся с о<тцом> Рудневым, который больше и больше мне нравился своей искренностью и горячим сердцем.

В праздники, после обедни обычно во дворце бывало немало приглашенных к Высочайшему столу. Всегда бывал в таких случаях и о<тец> Константин. Его место — без Великого Князя — было справа от Цесаревича. Слева же обычно сидел или вновь прибывший гость, или особо высокий по своему служебному положению. Лейтенант Бойсман имел всегда одно определенное место — визави Цесаревича. Он был как бы гоф-маршал его двора.