Читать интересную книгу Где апельсины зреют - Николай Лейкин

— Предрянной городишко, что говорить! Коньяку даже хорошаго нѣтъ, ужасную дрянь подавали и въ гостинницѣ, и въ ресторанахъ.

— Вы все про коньякъ!

— Да не про одинъ коньякъ. Возьмите вы ту шипучку, которую мы за пять четвертаковъ въ Неаполѣ пили, и возьмите то асти, которое намъ вчера подавали. А вѣдь взяли двумя четвертаками дороже. И что это за городъ, который безъ лошадей! Срамъ.

— Я про поэзію, Иванъ Кондратьичъ, про поэзію.

— Поэзіи, я конечно, Глафира Семеновна, не обучался, а что до города, то конечно-же онъ вниманія не стоющій, даромъ что весь на водѣ. Эту воду-то и у насъ въ Галерной Гавани во время наводненія видѣть можно. Точь въ точь… Одно только — за номеръ здѣсь въ гостиннщѣ не ограбили, но вѣдь этого мало.

Николай Ивановичъ захлопнулъ записную книжку, запихнулъ ее въ карманъ и сказалъ:

— Не попади ты, Глаша, въ Парижѣ въ луврскій магазинъ и не проиграй въ Монте-Карло въ рулетку — вся поѣздка-бы намъ меньше чѣмъ въ тысячу восемьсотъ рублей обошлась.

Глафира Семеновна ничего не отвѣтила на слова мужа и опять продолжала:

— А гондольеры? Даже въ пѣснѣ поется "гондольеръ, гондольеръ молодой". Во всѣхъ романахъ про гондольеровъ говорится, что это бравые красавцы съ огненными жгучими глазами. А вотъ оглянитесь назадъ, посмотрите, какая у насъ на кормѣ каракатица съ весломъ стоитъ. Хуже всякой бразильской обезьяны. Да и не видала я ни одного гондольера молодого.

— Да не все-ли равно, душечка, тебѣ, что молодой, что старый… возразилъ Николай Ивановичъ.

— Ахъ, что ты понимаешь! Ты понимаешь только гроши считать, огрызнулась на него жена и опять обратилась къ Конурину:- А какъ грязны-то эти гоидольеры! Вѣдь съ нихъ грязъ просто сыплется. Чеснокомъ и лукомъ отъ нихъ разитъ, гнилью…

— Охъ, ужъ и не говорите! подхватилъ Конуринъ. — Передъ тѣмъ, какъ намъ давеча садиться въ гондолу, я вышелъ на пристань первый. Что эти подлецы-гондольеры дѣлаютъ? Черпаютъ черпакомъ со дна канала грязь, выбираютъ изъ грязи розовыя раковины, раскрываютъ и жрутъ ихъ. Да вѣдь какъ жрутъ-то! Я не утерпѣлъ и плюнулъ, а одинъ подлецъ взялъ раковину да и подаетъ мнѣ: дескать, съѣшь, мусье. Тьфу!

А гондольеръ, стоя на корнѣ, по привычкѣ указывалъ на зданія, мимо которыхъ проѣзжали, и разсказывалъ:

— Palazzo Tiepolo-Zucchello… Palazzo Contarini…

— Да и вообще я здѣсь въ Венеціи ни одного красиваго мужчины не встрѣтила, говорила Глафира Семеновна. — Офицеры здѣшніе даже какіе-то замухнырки съ тараканьими усами, а статности никакой.

Николай Ивановичъ, занятый счетами и не слыхавъ начала разговора, развелъ руками.

— Не понимаю я, зачѣмъ тебѣ, замужней женщинѣ, красивыхъ офицеровъ разбирать! сказалъ онъ.

Глафира Семеновна только презрительно скосила на мужа глаза и ничего не отвѣчала.

Подъѣхали къ желѣзнодорожной станціи. Нищій съ багромъ подцѣпилъ лодку у пристани и кланялся, прося себѣ за эту услугу на макароны. Николай Ивановичъ разсчитался съ гондольеромъ. Сбѣжались носильщики, стали вынимать изъ гондолы сундуки и саквояжи и понесли ихъ въ желѣзнодорожный залъ.

— Какъ билеты-то намъ теперь брать, Глаша? У тебя вѣдь еще въ Петербургѣ было записано, суетился около жены Николай Ивановичъ.

— Вьена, віа Понтебо… отвѣчала Глафира Семеновна, взбираясь по ступенькамъ на станцію, обернулась къ каналу лицомъ и сказала:- Прощай, вонючая Венеція! Разочарована я въ тебѣ. Не такой я тебя воображала.

— Стоитъ-ли съ ней прощаться, матушка. Плюньте! перебилъ ее Конуринъ.

Черезъ полчаса они сидѣли въ поѣздѣ. Глафира Семеновна вынимала изъ сакъ-вояжа маленькій сверточекъ въ мягкой бумагѣ и говорила:

— Очень рада все-таки, что кружевной воланъ вчера вечеромъ себѣ купила. Ужасно дешево, а венеціанскія кружева вещь хорошая. Убрать его куда-нибудь подальше, а то черезъ австрійскую границу будемъ переѣзжать, такъ какъ-бы пошлину за него не потребовали.

И она стала запихивать свертокъ за корсажъ.

Николай Ивановичъ записываль въ записную книжку стоимость только что сейчасъ купленныхъ билетовъ и тяжело вздыхалъ.

— Ежели въ Вѣнѣ не остановимся на ночлегъ, а съ поѣзда на поѣздъ перемахнемъ, то, авось, какъ-нибудь въ двѣ тысячи восемьсотъ рублей вгонимъ свою заграничную поѣздку, произнесъ онъ.

— Голубчикъ! Николай Иванычъ! Ради самаго Господа не будемъ въ Вѣнѣ останавливаться! воскликнулъ вдругъ Конуринъ. — Ну, что намъ эта самая Вѣна! Пропади она пропадомъ! Мнѣ къ женѣ пора. Когда я ей еще написалъ, что черезъ двѣ недѣли буду дома! А ужъ теперь четвертая недѣля съ той поры идетъ. Поди, съ часу на часъ ждетъ меня. Охъ, икнулось… Должно быть вспоминаетъ меня. Что-то она, сердечная, теперь дѣлаетъ!

— Да что ей дѣлать? Чай пьетъ, отвѣчалъ Николай Ивановичъ.

— Пожалуй, что по теперешнему времени чай пьетъ, согласился Конуринъ.

— Ну, проси вонъ мою жену, чтобъ она въ Вѣнѣ не останавливалась.

— Матушка, барынька, мать командирша, явите божескую милость, не заставьте насъ останавливаться въ Вѣнѣ, упрашивалъ Конуринъ Глафиру Семеновну.

— Надо-бы мнѣ въ Вѣнѣ кой-что себѣ купить изъ шелковаго басона, ну, да ужъ хорошо, хорошо.

Конуринъ торжествовалъ. Онъ чуть не припрыгнулъ въ вагонѣ.

Поѣздъ тронулся и вышелъ изъ желѣзнодорожнаго двора. Ѣхали опять по насыпной дамбѣ. Направо была вода и налѣво вода.

— По морю, яко по суху… говорилъ Конуринъ, смотря въ окно. — Въ Питеръ ѣдемъ! Въ Питеръ къ женушкѣ любезной! радостно восклицалъ онъ.

LXXIX

Дорога изъ Венеціи на Вѣну черезъ Понтебо — одна изъ живописнѣйшихъ желѣзныхъ дорогъ. Путь лежитъ черезъ неприступныя дикія горы. Изъ Венеціи Ивановы и Конуринъ выѣхали въ ясное, теплое утро. Было больше двадцати градусовъ тепла на солнцѣ, но когда они начали взбираться на горы, быстро похолодѣло. Глафира Семеновна, сидя въ вагонѣ, начала кутаться въ плэдъ. Супругъ ея и Конуринъ, хоть и были разогрѣты коньякомъ, который они захватили съ собой въ запасъ въ изрядномъ количествѣ, но тоже надѣли пальто. Подъ Понтебо на горахъ показался снѣгъ. Снѣгу становилось все больше и больше. Въ нетопленныхъ вагонахъ сдѣлалось совсѣмъ холодно.

— Русскимъ духомъ запахло… радостно говорилъ Конуринъ, смотря въ окна на глубокій, бѣлый снѣгъ, вытащилъ изъ ремней свое байковое красное одѣяло и закуталъ имъ ноги.

— Нѣтъ, до русскаго духа еще очень далеко… — отвѣчала Глафира Семеновна.

— Я, матушка, собственно на счетъ снѣга. Совсѣмъ какъ у насъ на Руси православной. Смотрите, какіе сугробы лежатъ.

Въ Понтебо итальянская граница. Черезъ Понтебо проѣхали безъ особыхъ приключеній. Кружева Глафиры Семеновны были провезены ею и мужчинами на себѣ и безъ оплаты пошлиной. Глафира Семеновна торжествовала. Въ Пантафелѣ, гдѣ пересѣли въ другіе вагоны, уже заговорили на станціи по-нѣмецки и появилось пиво въ кружкахъ; стали попадаться тирольцы въ своихъ характерныхъ шляпахъ съ глухаринымъ перомъ. Зобастыя тирольки носили на лоткахъ бутерброды на черномъ хлѣбѣ, тонкіе, какъ писчая бумага. Вагоны уже отапливались, но все-таки въ нихъ было холодно. Глафира Семеновна укуталась, чѣмъ могла, и улеглась на диванѣ спать.

— Эхъ, пальты-то наши теплыя были-бы теперь куда какъ кстати, а они у насъ въ багажѣ! говорилъ Конуринъ, сидя въ накинутомъ на плечи сверхъ пальто красномъ одѣялѣ и уничтожая сразу три тирольскіе бутерброда, сложенные вмѣстѣ. — Сколько времени, матушка, теперь намъ осталось до русской границы ѣхать? спрашивалъ онъ Глафиру Семеновну.

— Черезъ двое сутокъ навѣрное будемъ на границѣ, былъ отвѣтъ.

— Черезъ двое. Ура! А на границѣ сейчасъ мы чувствительную телеграмму женѣ: "ѣдемъ съ любовію, живы и невредимы во всемъ своемъ составѣ. Выѣзжай, супруга наша любезная, встрѣчать твоего мужа на станцію".

— Зачѣмъ-же такую длинную телеграмму-то? Вѣдь дорого будетъ стоить, замѣтилъ Николай Ивановичъ.

— Плевать! Въ рулетку въ Монте-Карлѣ въ пятьсотъ разъ больше просѣяли красноносымъ крупьямъ, такъ неужто женѣ на чувствительную телеграмму жалѣть! Синюю бумагу на телеграмму даже прожертвую, только-бы была чувствительнѣе.

Утромъ были въ Вѣнѣ. Глафира Семеновна сдержала свое обѣщаніе и не остановилась въ Вѣнѣ въ гостинницѣ.

Пообѣдавъ на станціи, выпивъ хорошаго пива, тронулись снова въ путь.

— Ужъ и напузырюсь-же я чаемъ на первой русской станціи! говорилъ Конуринъ. — даже утроба ноетъ — вотъ до чего чайкомъ ей, послѣ долгаго говѣнья, пораспариться любопытно…

На станціяхъ, начиная отъ Вѣны, среди прислуги начали появляться славяне съ знаніемъ нѣсколькихъ русскихъ словъ, въ Галиціи уже совсѣмъ понимали русскую рѣчь.

Конуринъ торжествовалъ.

— По-русски понимать начали. Вотъ когда Русью-то запахло, говорилъ онъ, побывавъ на станціи въ буфетѣ и садясь въ вагонъ. — Сейчасъ жидовинъ мѣнялъ мнѣ русскую трешницу на здѣшнія деньги — и въ лучшемъ видѣ по-русски разговариваетъ. Близко, близко теперь до Руси православной. Самъ чувствую, прибавилъ онъ, и замурлыкалъ себѣ подъ носъ:- "Конченъ, конченъ дальній путь, вижу край родимый. Сладко будетъ отдохнуть мнѣ съ подружкой милой".