«Ты не хочешь со мной жить, потому что я писательница, — сказала Мэриан в последнем из сообщений, надиктованных на автоответчик. — Но у тебя нет монополии на талант». Она хотела опубликовать свой рассказ Croeso i Gymru о том, как они «были в бегах в Уэльсе». И написать про бомбу перед магазином «Либерти».
Телефон был для него источником жизни, но порой он приносил неприятные новости. Из Дели позвонила Анита Десаи[96]. Она была угнетена тем, какими «отгороженными друг от друга» стали люди. Она побывала в гостях у подруги — продюсера Шамы Хабибуллы, — и там была семидесятишестилетняя мать Шамы Атья Хосейн, видная писательница, автор книги «Солнечный свет на разбитой колонне» и некогда приятельница его матери. Атья пожаловалась, что из-за истории с «Шайтанскими аятами» у нее много неприятностей. «В моем возрасте это несправедливо», — сказала она.
Он постоянно поддерживал связь с Эндрю и Гиллоном. Отношения с «Вайкинг — Пенгуин» стремительно портились. Встал вопрос об издании «Шайтанских аятов» в мягкой обложке, и похоже было, что Питер Майер ищет способа отказаться от этого. Эндрю и Гиллон просили Майера организовать личную встречу, и он ответил, что любая такая встреча может состояться только в присутствии Мартина Гарбуса — юриста издательства «Пенгуин». Это было ново: оказывается, встреча автора и издателя — этого автора и этого издателя — возможна только при участии юриста. Это показывало, насколько широка стала трещина.
Он позвонил Тони Лейси, старшему редактору британского филиала «Вайкинга», и Тони постарался его успокоить: мол, все будет в порядке. Он позвонил Питеру Майеру, и разговор с издателем успокоения не принес. Он сказал Питеру, что говорил с сотрудниками Особого отдела и их совет состоял в том, что безопаснее всего — безопаснее всего — будет действовать обычным порядком. Любое отклонение от нормального поведения противники книги воспримут как признак слабости, что побудит их броситься в атаку с удвоенной яростью. Если нормальная издательская практика состоит в том, чтобы через девять месяцев или год после издания книги в твердом переплете выпускать ее в мягкой обложке, так надо поступить и сейчас. «Нам дают другие советы по части безопасности», — сказал на это Питер Майер.
Они оба понимали: для того чтобы книга оставалась в печати, дешевое издание в мягкой обложке играет ключевую роль. Если такого издания нет, наступает момент, когда книга в твердом переплете перестает продаваться и исчезает из магазинов. В отсутствие дешевого издания роман, по существу, будет изъят из продажи. Кампания против него увенчается успехом. «Вы знаете, за что мы боремся, — сказал он Майеру. — Это долгая борьба. Итак, если подытожить: будете вы печатать мягкую обложку или нет? Да или нет?» — «Это варварский подход, — ответил Майер. — Я не могу мыслить в таких терминах».
Вскоре после этого разговора «Обсервер» таинственным образом получил довольно точные сведения об обмене мнениями насчет дешевого издания и опубликовал их, изображая в выгодном свете осторожную позицию «Пенгуина». Люди из «Пенгуина» отрицали сотрудничество с газетой. Однако Блейк Моррисон, литературный редактор «Обсервера», сказал ему, что у газеты есть «источник внутри издательства» и что цель публикации, по его мнению, — «прикончить дешевое издание». Судя по всему, началась грязная война.
Питер Майер — крупный мужчина с вечно всклокоченными волосами, этакий плюшевый медведь, знаменитый своей привлекательностью для женщин, мягкоголосый, с оленьими глазами, предмет восхищения многих коллег-издателей — теперь, сотрясаемый судорогами «дела Рушди», все больше походил на кролика, внезапно выхваченного из темноты автомобильными фарами. История неслась на него как грузовик, и в нем враждовали между собой, доводя его прямо-таки до паралича, две совершенно несовместимые системы координат, два дискурса: дискурс принципиальности и дискурс страха. Его чувство долга не вызывает сомнений. «От нашей реакции на противостояние из-за „Шайтанских аятов“ зависело, насколько свободно мы сможем в будущем заниматься поисками истины; лишиться этой свободы значило бы лишиться издательского дела в привычном для нас понимании и, если мыслить шире, гражданского общества в привычном для нас понимании», — сказал он в интервью годы спустя. И когда опасность была наибольшей, когда на передовой было жарче всего, он не сдавал позиций. Он получал угрозы в свой адрес и в адрес своей юной дочери. Приходили письма, написанные кровью. Собаки-ищейки и аппаратура для поиска бомб в издательской экспедиции, охранники на каждом шагу — из-за всего этого помещения издательства в Лондоне и Нью-Йорке походили не на офисы, а на зону боевых действий. Были опасения по поводу возможных взрывов, были эвакуации, угрозы, поношения. И все-таки фронт удалось удержать. Это останется в истории издательского дела как одна из ее славных глав, как одна из великих битв в защиту идеи, ради принципа свободы, и Майера будут помнить как лидера этой героической команды.
Хотя не обошлось без «но».
Месяцы давления сказались на Майере, ослабили его волю. Он начал, похоже, убеждать себя, что сделал все, что от него требовалось. Книга вышла и распространялась, и он даже готов был гарантировать, что издание в твердом переплете будет распространяться сколь угодно долго, а что касается книги в мягкой обложке — ее можно будет издать когда-нибудь потом, через неопределенное время, когда опасность минует. А пока делать что-либо еще, из-за чего могут возникнуть новые угрозы ему самому, его семье и персоналу, необходимости нет. У него начали появляться проблемы с профсоюзом. Его беспокоит, сказал он, судьба человека, который встает рядом с ним перед писсуаром на издательском складе. Что он скажет родным своего «собрата по нужде», если с ним случится беда? Между Эндрю, Гиллоном, Майером и автором книги, подвергшейся атаке, начали сновать туда-сюда письма. Синтаксис писем Майера становился все запутаннее, что свидетельствовало о его непростом внутреннем состоянии. Для Эндрю, Гиллона и Джозефа Антона (он же «полярная крачка») чтение вслух писем Майера во время телефонных разговоров или очень редких личных встреч стало ритуальной данью черному юмору. То было время, когда смешное надо было находить в темных местах.
Майер старался объяснить, почему он хочет, чтобы на встрече присутствовал его юрист и друг Мартин Гарбус, не признавая при этом, что желает его участия по юридическим причинам: «Встретиться с Вами для меня важнее, чем настаивать на каких бы то ни было аспектах встречи по каким бы то ни было причинам, и тут нет ровно ничего личного… Я отдаю себе отчет в том, что порой людям трудно сойти с избранных ими однажды позиций, и, говоря это, я не имею в виду Вас в исключительном смысле; ровно то же самое я могу сказать о себе или о нас. Иногда, я подумал, бывает так, что в переговорах случается загвоздка (при этом все действуют из лучших побуждений), и тогда выход порой может предложить сочувствующее третье лицо, оно может, выслушав обе стороны, выдвинуть идею, полезную для всех. Не всегда так получается, я знаю, но последнее, чего я бы хотел, — это отсечь такую возможность, особенно когда в нашем распоряжении имеется столь искушенный в посредничестве человек… Сейчас я собираюсь поэтому попросить Марти прилететь в Лондон, ведь, пока его здесь нет, о его участии говорить не приходится». К этому моменту их смех уже стал истерическим, и завершить ритуальное чтение было не так-то просто. «Как Вы легко можете понять из сказанного выше, — гласила ударная концовка письма, — я с нетерпением жду встречи с Вами».
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});