Читать интересную книгу Московский гость - Михаил Литов

Но среди этих взрослых, испытанных временем, слегка побитых жизнью людей был и человек незрелый, необстрелянный. Руслану сделалось жутко в холодном, напоминающем желтоватую и куда-то недвижно текущую странными наплывами и ступенями кучу замерзшего дерьма, беспредельном кошмаре общего эгоизма и трусости, и словно огромный пресс надавил на его хрупкую фигуру, грозя переломать ему кости, если и он присоединится к молчанию, служащему ответом на вызов доктора Корешка. Да, доктор испытывал их, искушал, и это было подло, но даже не питай он, Руслан, уже никаких добрых чувств к учителю, как же мог он промолчать и тем самым подтвердить, что он такой же трус и эгоист, как и все? И Руслан, выступив вперед, сглотнул слюну и тихим голосом вымолвил:

— Я сделаю это.

Воцарилась гробовая тишина как перед взрывом аплодисментов. И в этой тишине Руслан агонизировал.

— Вы уверены, юноша? — осведомился доктор, с прищуром глядя на дерзающего, сверля его проницательным и насмешливым взглядом, выпытывая его истинные помыслы. — Это ваше твердое и сознательное решение или что-то из области юношеских порывов?

Руслан ничего не мог на это ответить. Он едва дышал. Ему хотелось, чтобы эти люди, имевшие большой и, не исключено, суровый опыт, набросились на него, повалили на пол, изнасиловали.

— Да это глупости! — вмешался Виктор. — Ребячество! Никто, кроме квалифицированного врача, не вправе делать подобную операцию. Если вы, доктор, признаете свое бессилие, позовите другого…

— Я лучший в Беловодске хирург! — перебил Корешок с возмущением. — Но здесь речь идет не об операции, вообще не о медицине, а о борьбе с колдовством… ну а в этой сфере я, извините, профан!

Раздавшийся у входной двери шум помешал Виктору высказать соображение, что доктор обязан прежде всего использовать все известные ему научные методы лечения, а не усматривать в недомогании пациента колдовство на том лишь основании, что это недомогание едва не перекинулось и на него. Санитары внесли изможденного и разбитого Льва Исаевича. Он лежал на носилках, как подгнившая груша, и жалобно стонал при каждом толчке. Но когда его проносили мимо доктора Корешка и оппонентов того в медицинско-знахарском споре, он вдруг открыл глаза, выпростал руку и, указывая на Руслана, завопил:

— Это он! Он меня ударил! Ах подлец! Я подам на тебя в суд!

Захлебывался визгом и жидко колыхался Лев Исаевич на носилках из стороны в сторону, словно помои в ведре, не человек, а рупор проклятий и смердение похотливой жажды возмездия.

Руслан обомлел. Его будут судить. Правда, пострадавший жив, но что пострадал он жестоко, сомнению не подлежит. Суд неотвратим! Поведут сумрачным коридором на допрос, а с допроса, уже на носилках, как эту хмельную от ярости тушу, повлекут на казнь.

— Так что же? — спросил доктор, пристально и, как показалось Руслану, с нескрываемой уже насмешкой глядя на него.

— Я готов… — шепнул Руслан побелевшими губами.

Виктор продолжал протестовать.

— Вы что, не видите? — закричал он. — Этот мальчишка просто не в себе! Вас, доктор, надо отдать под суд!

Доктора тоже будут судить, тупо подумал Руслан.

— Прекрати! — сердито бросила брату Вера. — Эти люди знают, что делают, и твое вмешательство излишне.

Руслан вслед за доктором вошел в операционную, где на столе мирно покоился и, возможно, спал Питирим Николаевич. Медсестра вопросительно посмотрела на вошедших.

— Этот благородный юноша решил совершить подвиг, ни в чем не уступающий подвигу римлянина Муция Сцеволы, — торжественно провозгласил доктор Корешок. — Да, не перевелись еще герои под этими небесами…

Женщина, блиставшая отчужденной красотой в своем аккуратном халатике, сдержанно кивнула.

— Муций Сцевола, — повторила она как бы для верности запоминания.

Под ее беглым взглядом Руслан оцепенел, и доктору пришлось взять его под руку, чтобы пришвартовать к столу. У Руслана была мысль, что когда он совершит тот самый подвиг, о котором говорил доктор, жалобой Плинтуса пренебрегут и до судебного преследования дело не дойдет. Но операционная обязывала его механически участвовать в настоящем и подавляла страхи, душу, мысли о будущем. На ватных ногах, ведомый доктором, которому вдруг пришлось по вкусу разыгрывать благодатную роль соучастника подвига, он приблизился к столу, на котором все было белым бело, — а что именно, Руслан не решался рассмотреть, то ли тело учителя, как бы присыпанное снегом страдания и самой смерти, то ли всего лишь сверкавшая белизной простыня, прикрывавшая это тело. Он спросил проникновенно, как бы взывая ко всем тайным желаниям доктора:

— Что я должен делать?

Казалось, Корешок не удосужится ответить, его лицо, с опущенными веками, глубокомысленное и трагическое, внезапно вплыло в белизну, само побелев, но с невыносимо яркими капельками крови на мраморном лбу. И вместе с тем откуда-то издалека донесся его голос.

— Ничего сверх того, о чем я говорил, — сказал он. — Операция и в самом деле нехитрая, юноша, эта клешня, она действительно весьма хрупкого состава и наверняка сломается, если на нее как следует надавить.

— Эти люди… — вдруг перебил Руслан, — ну, которые остались в коридоре, они ничего со мной не сделают?

— Вряд ли. А что они могут с вами сделать, удивительный молодой человек?

— Но лучше они, чем тот, на носилках…

— Совершенно верно, — откликнулся доктор Корешок нетерпеливо, — лучше они… и да будут они! А с тем мы разберемся, уверен… Так вот, вопрос, вы собираетесь оперировать или пришли поболтать? Могу предложить обыкновенную пилу или топор — выбирайте, мой юный друг. Но не забывайте о последствиях. У меня нет оснований думать, что вы избегнете того, что едва не случилось со мной. Слова за вами, а я сгорая от любопытства жду вашего мужественного решения.

— Давайте пилу…

— Значит, вы все-таки решились? — воскликнул доктор. — Не буду скрывать, восхищен, потрясен…

— Прошу вас, дайте поскорее пилу… — простонал Руслан, едва не плача. И, ничего не видя, слепо ткнул рукой в белый туман, окутавший его.

— Но почему же не топор? Топором, на мой взгляд, быстрее и удобнее.

— Топором… страшно!

— Признаю! Вы очень правы! Топор оставим мясникам и палачам.

Протянутой руки Руслана коснулась холодная сталь инструмента, и он взял. Ему нравилось беседовать с доктором, поскольку это было общение с тем живым, что еще оставалось в мертвой белизне, хотя доктор, конечно, только ходил вокруг да около, а сказать что-то важное, решающее сейчас для Руслана не умел. Но заниматься ему предстояло не доктором, а Питиримом Николаевичем, который стал чужим и опасным, а следовательно, не вполне и Питиримом Николаевичем.

Он погрузился в беспамятство, оперируя и внутренне угадывая удачу своих действий, и знал уже сейчас, что потом не сможет восстановить в памяти, как протекала операция, и хотел хоть что-то запомнить, ибо это все-таки был особенный и важный момент в его жизни. Но удалось в этом смысле совсем не много. Он даже не понимал впоследствии, была ли ужасающая белизна операционной действительностью или чем-то, что помещалось и полыхало в его голове. Страшно было резать живого человека, но еще сильнее пугала перспектива заполучить клешню вместо руки. И как все прочее, не мог он вспомнить потом и причину, по которой заплакал: когда осознал, что водит инструментом, пилит, и водит точно и искусно, судя по одобрительным возгласам невидимого доктора, или когда словно на каком-то островке предельной ясности вдруг увидал, что руки уже у него нет, а есть клешня, как до того было у Питирима Николаевича.

Он стал, уже почти сознавая это, другим человеком, и этот другой человек не хотел, чтобы ждущие его в коридоре увидели, как с ним обошлась неведомая злая сила. Поэтому он попросил Корешка вывести его из операционной через другую дверь.

— Это можно устроить, — ответил доктор. — Но вам вообще-то лучше остаться в больнице, я вас обследую, посмотрю, что можно сделать, мой юный герой… Оставайтесь! Вы любопытны со всех точек зрения, а в высшем смысле и вовсе принадлежите науке и просто обязаны стать объектом научного наблюдения.

— Хорошо, — согласился Руслан.

У доктора живее и надежнее забилось сердце, как это случается с охотником, взявшим след редкого зверя. Он в возбуждении схватил Руслана за руку и вывел в коридор, с вожделением косясь на клешню, которую тот застенчиво прятал за спину. В коридоре никого не было, Руслан увидел это, зрение вернулось к нему. Обрадованный, он вырвал руку из руки доктора, а когда эскулап попытался снова схватить его, погрозил ему клешней и бросился бежать.

18. Беловодский лабиринт

Питирим Николаевич только взбеленился из-за клешни и не более того, а Руслан, как уже говорилось, почти сразу понял то, что так и не открылось его учителю: от прежней жизни мало что осталось, клешня круто и в каком-то смысле необратимо меняет его существование, и прежде всего он должен предусмотреть возможность в любой момент скрыться, затаиться, лечь на дно. Ему необходимо заиметь сховище, нору, своего рода маленькую укрепленную крепость. Если прежде он жил в условиях человеческой культуры, то теперь он должен создать культуру собственную, культуру человека, у которого вместо руки образовалась безобразная клешня. Он прибежал домой, но тут же сообразил, что долго находиться там не сможет. Мать включила свет и пристально посмотрела на него. Когда-то подвал, где обитал Руслан с матерью, показался вдове Ознобкиной жутковатой пещерой, уходящей в какие-то неисповедимые недра и глубины. Но тогда в доме не было света и вдове пришлось обретаться с жителями подземелья в темноте, а сейчас свет был, старуха с его помощью рассматривала и изучала сына, нутром чуя в нем что-то новое, подозрительное, весь же подвал только и представлял собой что дрянную комнатушку, обшарпанную и заставленную всякой рухлядью. Здесь же были кухня, раковина с водопроводным краном и вонючее ведро, куда старуха но ночам справляла малую нужду, ленясь выходить во двор. Сколько раз будила Руслана струя, мощно ударявшая в стенки ведра, и он смотрел в испещренный бликами неведомого происхождения потолок, слушал и удивлялся мощи маленького тельца матери, исторгавшего такой водопад. А сейчас, когда мать настороженно смотрела на него, он подумал о предстоящем ночью пробуждении и понял, что устал и не хочет больше слушать этот бесстыжий материнский шум. Как ни прятал он за спину свое уродство, старуха углядела что-то: