Читать интересную книгу Две жизни в одной. Книга 2 - Гайда Лагздынь

Сейчас мы привыкли к джинсам, обтягивающим ноги и прочие места тела, привыкли к рубашкам — узким батникам, к дипломатам. Нам даже нравится такая одежда. Но тогда? Таких одиночек-супермодников просто называли стилягами. И действительно, Крот среди своих одногодков был как белая ворона. Я часто встречала его в обществе ребят и девушек. Он, видимо, был очень веселым и общительным. Но на ухмылки прохожих, а нередко и на резкие высказывания не отвечал, лишь отводил в сторону глаза.

Любимым местом для прогулок в те годы у нас была центральная улица — Советская. Вечерами она заполнялась людьми разных возрастов. Предпочтение отдавали той стороне улицы, которая была ближе к Волге. На Советской встречались, разговаривали, знакомились, расходились и снова встречались, идя обратным курсом — «курсировали». «Пошли прошвырнемся» — банальная фраза нашего времени.

Крот часто появлялся в кругу приятелей, чаще по вечерам. Его белозубая улыбка очень подходила к многочисленным сверкающим на куртке и на узких обтягивающих ноги брюках молниям. Я, будучи уже не студенткой, прятала улыбку при виде Крота и, как все люди моего возраста, не одобряла стилягу. Но больше всего меня раздражало то, что молодой человек бездельничал. Его можно было встретить на Советской в любое время. Мое отношение к Кроту еще больше ухудшилось после того, как я увидела его со спутницей. Изможденное лицо рано постаревшей женщины подсказало — мать. Она шла рядом, сгорбленная и поникшая. Ну будь он сыном генерала или другого обеспеченного родителя, можно было как-то оправдать его пристрастие к изысканным дорогим заграничным вещам. Но у такой скромно одетой женщины такой сын?! Все во мне восставало против Крота. Крот шел рядом с матерью. Глаза его метались по сторонам, не замечая прохожих. Люди молча провожали мать сочувственными взглядами, в которых был и осуждающий приговор ее сыну. Она это чувствовала и старалась идти быстрее, но не получалось. Крот останавливался, молча клал коричневую, с черными пятнами, руку на плечо матери.

Иногда я встречала его в обществе гитаристов, которые бренчали на гитарах и пели. Однажды со стилягой шла девушка и что-то ему шептала. Южные черные глаза Крота лихорадочно блестели, весь он напружинился, будто готовился бежать стометровку.

Как-то раз я зашла в больницу к своей приятельнице и встретила мать стиляги. Она выходила из лаборатории.

— Рита, ты знаешь эту женщину? — спросила я у однокашницы, по воле судьбы работающей на анализах крови.

— Очень хорошая и очень несчастная, — ответила Рита. — У нее два сына, и оба безнадежно больны. Год назад похоронила мужа, замечательного человека. У него было какое-то страшное заболевание. Есть предположение, что где-то в предыдущем поколении был сифилис. Недавно погиб старший сын. Несчастный случай на дороге. Умер мгновенно. Ему повезло: без мучений. Все равно оставалось жить несколько месяцев. И вот теперь младший Володя обречен. Плохие анализы крови. Нет меди в крови.

— Крот? — вырвалось у меня.

— Да, Крот. У него такая кличка. Спросишь, почему? Да потому, что выходит на улицу по ночам.

— А мне кажется, что он целый день ходит! Зачем же он еще и загорает?

— Он не загорает. Это у него печень поражена, как говорят в народе, «сухотка спинного мозга». Страшные головные боли не дают спать. И мы не можем помочь: отягощенная наследственность, как у отца.

— А он знает о своей болезни? Сколько ему осталось? Сколько обещано?

— Знает. У него и пенсия есть. Врачи говорят, что если год — это чудо.

Мне стало не по себе. Я вдруг поняла, почему он такой. Володя спешил жить, он хотел взять, что мог, от жизни, опережая время, самоутверждаясь.

Володю я не видела месяца два. Когда я снова столкнулась с ним на Советской, то была поражена. Он еще больше похудел, глаза ввалились и горели лихорадочным огнем. На нем была новая заграничная куртка и необыкновенные туфли — блестящие, на каблуках, отделанные металлом. Узкие брюки внизу завязаны декоративными тесемками. Из рукавов куртки, как плети, болтались руки. Он шел, сильно сгорбившись. Рядом шагал парнишка. Прохожие презрительно кривили губы, оглядывались на модных парней, отпускали злые шутки. Поравнявшись со мной, Володя вдруг покачнулся и схватился за плечо спутника.

— Видишь, опять. Я же говорил: не пойдем, — тихо сказал приятель. Володя улыбнулся. Жалкая улыбка мелкими складочками побежала от рта по щекам. Сильно загорелая кожа с коричневыми пятнами налилась багровым румянцем.

Весна в разгаре. Уже отцвела черемуха, заблагоухала сирень, появились ландыши. После занятий, изменив свой обычный маршрут, я неторопливо шла по набережной, с удовольствием вдыхая свежий речной воздух. Вдруг из переулка показался человек. Немного раскачиваясь, человек стремительно влетел на Волжский мост и замер около перил. По тонким ногам, обтянутым брюкам можно было без ошибки узнать хозяина костюма. Только он один носил такие узкие брюки. Мимо шли люди, мчались машины, звенели трамваи. Володя стоял у перил моста, глядя на темную бегущую воду. Потом резко повернулся и, спрятав руки в карманы, медленной старческой походкой ушел назад в переулок.

Электричка отошла от станции и набирала скорость. Вот она пошла быстрее. Люди ели, дремали, собирались выходить. Машинист электровоза что-то весело насвистывал, поглядывая то на дорогу, то на проплывающие мимо строения, то на небо. Ярко-голубой купол июльского неба с белыми пушистыми облаками уходил за зеленый горизонт.

— Лето! — сказал машинист своему помощнику и вдруг увидел парня. Парень выскочил из-за насыпи и лег на рельсы. Потом он приподнялся, оглядел высокое небо и... Навстречу шел пассажирский скорый Москва-Ленинград. Машинист электровоза затормозил. Пассажиры повскакали со своих мест, чтобы узнать, что случилось. Ничего не увидев, стали снова рассаживаться, ворча за задержку, высказывая всякие предположения. Но вот состав медленно тронулся и снова стал набирать скорость. Возле полотна железной дороги лежало что-то, похожее на человека.

— Смотрите! Человека задавили! И как его угораздило?

— Верно, молодой да пьяный!

— Почему вы так думаете?

— А ботинки блестящие и на каблуках?! Только стиляги молодые такие носят. Факт — пьяный.

Я подскочила к окну, но вагоны уже уплывали от места печали.

— И брюки узкие. Стиляга, — продолжал все тот же скрипучий голос. — Небось в тюрьму теперь машиниста-то?

— Ничего не будет! — высказался мужчина в железнодорожной фуражке. — На скорости не остановишь. Пешеход сам виноват.

— Жалко, — вздохнула немолодая женщина. — Каково матери! Ему- то теперь что, царство небесное, господи.

От Риты я узнала, что именно так погиб Володя. Он ушел от мук и сочувствия.

Я, как и прежде, возвращаясь с работы, пешком иду по Советской. Навстречу шумные ватаги молодых парней с дипломатами в руках, в узких джинсах, в ботинках на каблуках. Они бурно обсуждают очередные проблемы бытия. Это рабочие и студенты. Их никто не называет теперь стилягами. Просто мода пришла и утвердилась.

1980 г.

Королева боя

Худенькую легкую Нинку-медичку в полку знали многие. На фронт Нинка попала прямо с курсов медицинских сестер, когда ей едва минуло восемнадцать. Проворная и озорная медсестра полюбилась всем. Молодость, детская непосредственность заставляли порой улыбаться даже самых хмурых солдат.

Санитарная машина неожиданно застряла в небольшой, но глубокой луже. Нинка, словно птаха, выпорхнула с заднего сиденья и отбежала к лесочку. Было солнечно, тепло, густо пахло хвоей. В траве громко трещал кузнечик. Что-то вдруг подхватило Нинку, и она, не думая, вскочила на квадратный железный ящик, лежавший в траве под крошечной елочкой. Широкие каблуки солдатских сапог дробно прошлись по зеленой крышке, выбивая чечетку, а затем веселая частушка слетела с Нинкиных губ и закружилась над лесом. К лесочку стали подходить солдаты. Вдруг резко и коротко прозвучала команда: «Сестра, прекратить танцы! К машине!» Частушка оборвалась на каком-то полузвуке и стихла. Нинка еще стояла на зеленом ящике, неловко перебирая солдатскими сапогами, когда к ней подскочил молодой старшина и с силой рванул на себя. От такого обхождения Нинка невольно выдохнула:

— Дурак!

— Сама дура! — сердито выкрикнул старшина. — Расплясалась на противотанковой мине!

Сколько ни учила война Нинку уму-разуму, буйная молодость то и дело давала осечку. Дело было в Германии. Рота, заняв позицию, оказалась на коротком отдыхе в богатом поместье. Хозяева из поместья сбежали. Визжали голодные свиньи, блеяли овцы, а в курятнике стоял такой разноголосый хор, будто там по крайней мере тысяча кур, гусей, уток, индеек. А над всем этим — трубный призывный рев давно недоенных коров. Дрогнуло солдатское сердце: пошли доить, кормить скотину.