Но скоро вернулись охотники. Феодосий набросился на них: что, мол, вы там порох жгете? Роман ответил:
— Я стрелил один раз. Это Ларька палил. Я ему говорил, что двух хватит, но ему показалось мало. А олени эти дурны, чуть отбегут и снова станут. Вот он и навалил семь штук, на одну пулю по два брал. Идут-то густо.
— Так, так! Он что, наказ наш забыл? А ну иди сюда, сволотень! Ружье подай мне! Андрей, Иване, ты, Сергей, берите брандахлыста и выпорите тотчас же. Всыплем щанку за непослушание, за упрямство, за гордыню. Двадцать розог наперво хватит. Фома, ты отец, ответствуй, че бы ты делал, ежли бы кто-то нарушил наказ общины?
— Порол бы сукина сына.
— А ты, Аниска?
— Аниске жаль Ларьку, свояк ить, — нахмурился Аниска, — но ежли он, пари, не слухает, то как же быть?
— Пороть аль не пороть?
— Знамо, пороть! — твердо сказал Аниска — И не надо его больше посылать на охоту. Я буду ходить, добуду сколь надо, да не маток, а пантачей.
— А вы попробуйте выпороть, ружье-то у меня заряжено, — зло усмехнулся Ларион — Вы, Силовы, или придурки, или сволочи, зверей жалеете, а человека нет. Отца однова чуть не вздернули на сук, — ладно, сломался…
Фома подался назад, будто его ударили. Стиснул зубы. Прошипел:
— Замолчь, пес! Отца, хошь знать, праведно вешали! Я дал себе слово до конца жизни мстить Силовым, но давно его вернул. Жисть показала их правоту. Секите! Шибко секите, чтобыть из него не получился второй Фома. Я еще раз узнал наших людей, чисты и праведны, а мы сволочи, хапуги. Феодосий, прости меня, навек с тобой. Ты в огонь, я за тобой, ты в воду, я туда же. Прости, большак!
Всего мог ожидать от отца Ларион, мести, убийства, но покаяния — никогда. Попятился.
— Подай ружье! — рыкнул Феодосий, пошел на Лариона. Ларион вскинул винтовку, но тут же опустил — Стреляй! Чего же ты. Когда дело касаемо правды, мне смерть не страшна. Струсил, — усмехнулся в бороду большак, забрал ружье у Лариона. Крикнул: — Меланья, распарь-ка в соли пару березовых розог, чтобыть раны не гноились, тута один сам под них просится.
Ларион было бросился бежать, но его тут же схватили, скрутили, положили на валежину.
Принесли розги и воздали должное виновнику. Молчал, лишь зубами скрипел да покряхтывал. Осиновских кровей мужик, чего уж там…
— Вот и первая порка. Думали, без нее обойдемся, не обошлось, — тронул усы Сергей Пятышин — Иди полежи день-другой да за работу.
4
Из моря начала наплывать хмарь. Всклоченные тучи шли и шли. Несли сырость, холод. А гнус еще злее, и холод ему нипочем, хотя костры дымили, дым стлался по земле, тянулся в сопки. Тучи шли тяжелые, низкие, черные. Придавили собой солки, которые, казалось, еще сильнее прогнули хребты. Им тоже тяжело. Вначале пошла нудная изморось, она шла день, второй. С пашен никто не ушел. Мокли, тут же обсушивались у костров. Под этот дождь вспахали вторую пашню. Осталось раскорчевать под огороды. Но их потом. Перестанет дождь, надо сеять хлеба. Изморось перешла в секущий дождь, пришлось уйти с полей. Есть причина чуть передохнуть.
Но Феодосий собрал мужиков на совет, он сказал:
— Мы только одной ногой ступили на эту землю, и дел у нас невпроворот с пашнями, строительством, но надобно решать и побочные дела. Все у нас пошло ладно и складно, но этот лад и склад порушил Ларион. Выпороли, чтобыть другим было неповадно. Мой сказ — энто надо отвести заповедное место, где можно было бы хорониться зверю. Ежли мы не оседлаем свои корыстные замашки, жадные думки, то скоро все сведем на нет. Зверя здеся добыть, что в загон сходить. Но во всем должна быть мера. Вот и думайте, мужики, мы уйдем, должны и детям что-то оставить. Им тожить надо будет есть и пить, тайгой жить. Но ежли мы будем думать и жить одним днем, тогда давайте делать кто во что горазд. Решайте, быть здесь заповедному месту аль нет?
— А че думать, сказано, как прибито, — подал голос Аниска — У нас тожить были в Даурии заповедные места, счас порушились, — знать, можно и нам здесь их отвести. Но не рушить. Кто будет рушил ь, тех сечь аль гнать в три шеи.
— Верна, нам жить, нам здеся пускать корни, тайгу эту пестовать. Я — за, — согласился Пятышин — А как ты, Фома?
— Я тоже за. Но я, как вы сами обо мне говорите, Фома неверующий, таким я и остаюсь. Отведем мы заповедное место. Хорошо. Дадим заповедь, тоже хорошо, но надолго ли. Люд сюда поедет, и окоро его будет много. Сможем ли мы его удержать от соблазна?
— Попробуем! — твердо бросил Феодосий.
— Дуська пробовала, пробовала и семерых народила.
— Ладно, Фома, и верно ты неверующий, однако не сбивай. Я бы отвел место под заповедник по правой стороне реки Ольги, чтобыть туда ни одна нога не ступала, хватит нам и левой.
— Мне хоть по обе стороны, пустое это все, — стоял на своем Фома.
— Не понимаю я тя, Фома, то ты за, то ты против, ну чего мотаешься-то? Ларьку сечь согласился, даже покаялся, счас снова супротив нас.
— Покаялся, не покаялся, какое дело, но душой дохожу, что пустое этот сказ. Я сам, ежли что, ту заповедь нарушу. Эко дело. Дети, чем они будут жить? На картошке проживут. Я ростил, ростил тех детей, а они мне плюют в душу и не спрашивают. Одна Фроська человеком оказалась. Когда ты вешал, все дети убежали от отца. Словом, не заводи эту комедь!
— Ларька не убежал.
— А теперича на меня зверем смотрит. Потому правду сказал. Другое дело — это запретить бить через меру.
— Ладно, что вы скажете, други?
— Делать заповедник, матросов сюда же звать, всем и целовать евангелие.
Дождь поутих, созвали сход. Первым заговорил Ефим:
— Человек про то и живет, что грешит и кается. Вот и я, грешен и перед вами, и перед Феодосием, а уж перед богом и того больше. Скажу одно, что большак наш давно святой человек. Святой по разуму, по душевности. Я подвел его в Осиновке под анафему, хулил за безбожность, а зря. Безбожен тот, кто не пекется о тех, кто в утробе матери. Феодосий же за всех радеет. Зовет нас устроить заповедное место. Это божий помысел, в этом божьи думки.
— А что делать с тиграми и медведями? — спросил Кустов.
— Стрелять, коли встретятся, но в заповедном месте не трогать. Туда ни одна нога ступать не должна. Разреши там бить тигров и волков, то вместе с ними будут бить и других зверей, — ответил Феодосий.
— Все согласны аль кто против? — спросил Ефим. Он божий наставник, ему наставлять людей в божьем деле — Тогда дадим клятву, чтобыть она шла не от ума — от сердца. Все это богом создано, все должно быть по-божески и охраняться.
— Верна, дадим клятву заместо молитвы, пусть все ее затвердят и носят в душе и уме, — загалдели бабы и мужики.