(не на площадке солярия, а на крыше нашего дома), вместе со Всеволодом Иван<овым>, Халтуриным[247] и другими, в пожарной охране. Помнишь рассказ англичанина, передававшего свои наблюдения по радио, я как-то тебе рассказывал? Ну вот, теперь мы все это видим каждую ночь своими глазами и испытываем на своей шкуре. Регулярное это недосыпанье, не говоря о другом, что до тебя донесет молва и легко подскажет воображенье, страшно изнуряет. Сколько раз в теченье прош<лой> ночи, когда через дом-два падали и рвались фугасы и зажиг<ательные> снаряды, как по мановению волшеб<ного> жезла, в минуту воспламеняли целые кварталы, я мысленно прощался с тобой, мамочка и дуся моя. Спасибо тебе за все, что ты дала мне и принесла, ты была лучшей частью моей жизни, и ты и я недостаточно сознавали, до какой глубины ты жена моя и как много это значит. Помни меня, милый мой друг, если, по несчастной случайности, в этой гибельной лотерее мне выпал бы смертельный номер. Кланяйся Там<аре> Вл<адимировне>[248] и скажи ей, что в естественных условиях и отдаленно нельзя себе представить, каким облегченьем является в опасности близость или присутствие человека, которого любишь и ценишь при всех обстоятельствах. Я говорю о Всеволоде, кот<орый> стоял в неск<ольких> шагах от меня за чердаком. А кругом была канонада и море пламени.
Душу в объятьях тебя, Леню и Стасика. Все живы и здоровы, Адик в безопасности.
30. VII.41
Дорогая Зина! Стороной, из письма Н<атальи> К<онстантиновны>[249] к Павленке и из твоей открытки Гаррику, знаю о тебе и вас всех. Сейчас (надолго ли) стало покойнее, и много народу ночует в Переделкине, спасаясь от налетов в Москву. Мне предложили написать кое-что для ВОКСа, я, наверное, если богу угодно, поработаю день-два на даче и, м<ожет> б<ыть>, таким образом втянусь в общую работу и заработки. На даче пропасть клубники и почти столько же зенитных осколков от ночной пальбы. Большую часть ночей проводим в яме. Наверно, ты страшно устаешь, но это хорошо, что все вы работаете. Крепко тебя, Леню и Ст<асика> целую.
6. VIII.41
Дорогая Зина!
Собираю одеяла и белье для отправки вам. Дело затрудняется тем, что минувшей ночью (я ночевал в Переделкине) фугасная бомба уничтожила зданье почты на Ордынке и воздушною волной высадила окна почти во всех квартирах в Лаврушинском. Комнаты и вещи завалены мелким битым стеклом. Я долго выбивал Адиково одеяло, кот<орое> посылаю тебе, но ты еще раз все вытряхни и выбей. Не переставай благодарить судьбу за то, что вы не в Москве и не под Москвою. Не сердись на меня, что я ничего не посылаю, но откуда мне взять денег, когда то, что я делаю, не подходит по тону. После десятого будут деньги и я тебе переведу рублей до 500.
Твой Б.
7. VIII.41
Дорогая Зина!
Вчера я был в городе, собирал для тебя одеяла и пр<очее> в квартире, заваленной битым стеклом, которого я не успел собрать, и так задержался, что когда я кинулся ночевать на дачу, оказалось, что я весь день не ел, а на даче ни крошки хлеба. Я очень торопился и не успел забежать к Жене узнать, живы ли они (каждую ночь пожары и разрушенья), и что-ниб<удь> у них взять съестного на дачу. На даче под влияньем дневного разбора игрушек и перебиранья ваших вещей, а также пустого желудка и удивительной, чистой тишины леса и поля в вечерний час, совершенной пустоты дачи и ненавистного мне присутствия Маруси, у меня разыгралась такая тоска, хоть плачь. Сегодня я опять в городе и вдруг узнал, что Женя с Женичкой вчера неожиданно уехали в Ташкент, ничего не успев сказать мне. Я, вероятно, оставляю Е<лену> Петровну у себя. Их квартира пока цела, и, может быть, я ее облюбую для себя и Констан<тина> Ал<ександрови>ча Федина как городское пристанище. Прости, что не посылаю вам ничего съестного, но я сижу абсолютно без денег.
Наверное, опять ухудшились наши дела, потому что возобновилось бегство из Москвы. Гаррику и Косте Федину предлагали уехать в Нальчик (на Кавказ), но на это нужно много денег, и они отказались. Напиши мне, пожалуйста, ласковое и хорошее письмо, как жена мужу, ты не представляешь себе, под каким гнетом (и в совершенном неведеньи) мы тут живем. Не знаю, что бы отдал, чтобы повидать и обнять Леничку.
Твой Б.
11. VIII.41
Дорогая моя Зиночка!
Я совершенно один. Часто на даче так, как было три года тому назад осенью, когда я там все, что чувствовал, вкладывал в «Марию» Шевченко. Меня переполняет тишина и прелесть леса, благодатность земного плодородья, суровость жизни, которую я веду. Иногда ее нарушает приезд Г<аррика> и М<илицы> С<ергеевны>. Я их очень люблю, они очень милы, но чужды мне в том главном отношении, в котором ты, как я, и так мне близка. Или какие-ниб<удь> другие гости натрещат, натрещат, нанесут грязи, насыплют крошек и удерут, а ты за ними сам 2 часа убирай весь дом. Я скучаю по тебе и всему разрушенному нашему до сумасшествия, и т<ак> к<ак> это одиночество посвящено тебе и вам, то я внутри ревниво вспыхиваю, когда мне его нарушают. Я мог бы, наверное, писать что-нибудь очень свое, и жалко, что недостаточно смел, чтобы на все плюнуть и приняться за это (ты не думай: с войною и всем нынешним, но сильно и правдиво, как мне подсказывают глаза и совесть). Тебя огорчит, что у меня пока все неудачи. Но деньги некоторое время еще будут. Когда тебе не пишут, ты бушуешь, что тебя забыли, а когда тебе говорят, что ты любушка и Ляля и что без тебя жить нельзя, ты досадуешь, что это только чувства, а не гонорар за несколько газетных фельетонов. Я страшно скучаю по тебе и почти плачу, когда пишу это. Сейчас я попал в такое же ложное и дурацкое положенье, как когда все получили ордена[250], а я нет, и ты была за меня в обиде, и хотела писать Фадееву[251]. Я знаю, что ты трудишься не покладая рук, и мне не стыдно, что я не могу перед тобой похвастаться, что я так же усердно вру и получаю деньги за печатные пошлости, как ты работаешь в столовой. Ты знаешь, что я с таким же упоеньем работал бы рядом с тобой за дворника и что я со страстью и удачей тружусь над высокими материями вроде Гамлета, когда творчество так же бесхитростно в