А вот в эпиграмме «Там, где древний Кочерговский…», опубликованной в «Московском телеграфе» (№ 8, 1829 год) уже упоминается Каченовский под вымышленной Пушкиным фамилией Тредьяковский:
Там, где древний КочерговскийНад Ролленем опочил,Дней новейших ТредьяковскийКолдовал и ворожил:
Дурень, к солнцу став спиною,Под холодный Вестник свойПрыскал мертвою водою,Прыскал ижицу живой.
(Выделено мной
.– А. К.)
Смысл эпиграммы в том, что некий сказочный персонаж, «дурень», делает все невпопад: становится спиной к солнцу (в данном случае – к истинному уму, знанию); прыскает мертвой водой (которая, согласно сказочным представлениям, не может оживить мертвое тело, под которым подразумевается журнал Каченовского); в то же время прыскает живой водой, чтобы оживить давно вышедшую из употребления букву ижица[395] (в журнале «Вестник Европы», редактируемом М. Т. Каченовским, использовалась архаическая форма написания слов греческого происхождения с употреблением буквы ижицы, вызывавшая насмешки). В том же журнале, где была опубликована эпиграмма, в сноске указана «опечатка», а именно в 3-й строке снизу вместо «Вестник» следует читать «Веник», что значительно усиливало сатирический смысл эпиграммы, с одной стороны, и для видимости как бы отводила острие эпиграммы от «Вестника Европы», а значит, и самого Каченовского, поскольку цензурой запрещалось в публикациях делать сатирические (оскорбительные) выпады против конкретной личности.
В данной эпиграмме нас, но прежде всего Пушкина привлекает другая личность, поскольку под «древним Кочерговским» подразумевается некто, «опочивший» над Ролленом. «Вычислить» личность не представляет труда, если учесть, что 13-томную «Древнюю историю» французского историка Шарля Роллена (1661—1741 годы)[396] и 16-томную «Римскую историю» его же в соавторстве с Кревье перевел на русский язык не кто иной, как Василий Кириллович Тредиаковский – поэт, историк, лингвист, археограф, переводчик – личность весьма колоритная, но, к сожалению, ко времени Пушкина практически всеми забытая.
Неужели Тредиаковский?! Пушкин вспоминает вторую свою эпиграмму на Каченовского, где прямым текстом читается: «Василий Тредьяковский». Речь идет об эпиграмме «Литературное известие», опубликованной в альманахе «Подснежник» на 1829 год.
В этой эпиграмме Пушкин традиционно высмеивает журнал М. Т. Каченовского «Вестник Европы» за его отсталые мнения и тон. Действие перенесено в царство мертвых (элизий)[397]. Звездочки по числу слогов означают: «Михайло Каченовский».
В Элизии Василий Тредьяковский(Преострый муж, достойный много хвал)С усердием принялся за журнал.В сотрудники сам вызвался Поповский,Свои статьи Елагин обещал;Курганов сам над критикой хлопочет,Блеснуть умом Письмовник снова хочет;И, говорят, на днях они начнут,Благословясь, сей преполезный труд, —И только ждет Василий Тредьяковский,Чтоб подоспел *** ****[398].
(Выделено мной
. – А.К.)
Это известие шокировало поэта, и целых двое суток (28—29 сентября 1832 года) он находился под впечатлением обрушившейся на него информации. Написав Наталье Николаевне письмо, в котором сообщил жене о «счастливом примирении» с М. Т. Каченовским, Пушкин внимательно проанализировал свои собственные мнения об этом, практически всеми забытом гении. Не допустил ли он нелицеприятных выпадов против В. К. Тредиаковского в своих сочинениях и эпистолах? Проследим за мыслями поэта в отношении к Тредиаковскому.
Вот 15-летний лицеист обращается к известному поэту К. Н. Батюшкову – «Философу резвому и «Пииту», где в предпоследней строфе читаем:
Рази, осмеивай порок,Шутя, показывай смешноеИ, если можно, нас исправь,Но Тредьяковского оставьВ столь часто рушимом покое;Увы! довольно без негоНайдем бессмысленных поэтов,Довольно в мире есть предметов,Пера достойных твоего!
(Выделено мной
.– А. К.)
К. Н. Батюшков, повинуясь общему поветрию негативного отношения к творчеству В. К. Тредиаковского, в своих «Опытах в стихах и прозе» неоднократно в пренебрежительном тоне упоминает всеми гонимого поэта. В сатире «Видение на берегах Леты», написанной в 1809 году и разошедшейся в списках (впервые напечатано в 1841 году) Батюшков дважды упоминает В. К. Тредиаковского. Сначала в обществе со скандально известным поэтом И. С. Барковым (1732—1768 годы):
Трудолюбивый, как пчела,Отец стихов «Тилемахиды»[399];И ты, что сотворил обидыВенере девственной, Барков!
А затем как переводчика в стихах прозаического романа французского писателя П. Тальмана (1642—1712 годы) и автора трагедии «Деидамия»:
Певец любовныя ездыОсклабил взор усмешкой блуднойИ рек: «О муж, умом не скудный!Обретший редки красотыИ смысл в моей «Деидамии»,Се ты! се ты!…» – «Слова пустые, —Угрюмый судия сказалИ в Лету путь им показал[400].
(Выделено мной
. – А.К.)
В качестве примера невежливости в своих литературных заметках Пушкин приводит широко известный в его время анекдот о Тредиаковском:
«Тредьяковский пришел однажды жаловаться Шувалову на Сумарокова. «Ваше высокопревосходительство! меня Александр Петрович так ударил в правую щеку, что она до сих пор у меня болит». – «Как же, братец? – отвечал ему Шувалов, – у тебя болит правая щека, ты держишься за левую». – «Ах, ваше высокопревосходительство, вы имеете резон», – отвечал Тредьяковский и перенес руку на другую сторону. Тредьяковскому не раз случалось быть битым. В деле Волынского сказано, что сей однажды в какой-то праздник потребовал оду у придворного пииты Василия Тредьяковского, но ода была не готова, и пылкий статс-секретарь наказал тростию оплошного стихотворца»[401].
Пушкин привел этот анекдот вовсе не для того, чтобы поизгаляться над великим ученым, напротив, он его как мог защищал. Во-первых, поместив анекдот в рубрике «Примеры невежливости», поэт не рассчитывал на публикацию этой рубрики, поскольку это были «заметки для памяти». Недаром рубрика включена в своеобразную «литературную смесь»: «Отрывки из писем, мысли и замечания», в качестве чернового материала для задуманной статьи «О поэзии классической и романтической», отрывок из которой дошел до нас под названием «О ничтожестве литературы русской». Это не вина Пушкина, а наша всеобщая беда, что мы не имеем счастья читать несостоявшуюся статью гения. Во-вторых, Пушкин реально вступился за Тредиаковского, представленного в романе Лажечникова в качестве шута. Сразу же после выхода романа Пушкин посылает И. И. Лажечникову письмо из Петербурга в Москву от 3 ноября 1835 года, в котором, в частности, пишет: «Позвольте, милостивый государь, благодарить вас теперь за прекрасные романы, которые все мы прочли с такою жадностию и с таким наслаждением. Может быть, в художественном отношении «Ледяной дом» и выше «Последнего Новика», но истина историческая в нем не соблюдена, и это со временем, когда дело Волынского будет обнародовано, конечно, повредит вашему созданию; но поэзия останется всегда поэзией, и многие страницы вашего романа будут жить, доколе не забудется русский язык. За Василия Тредьяковского, признаюсь, я готов с вами поспорить. Вы оскорбляете человека, достойного во многих отношениях уважения и благодарности нашей. В деле же Волынского играет он лице мученика. Его донесение Академии трогательно чрезвычайно. Нельзя его читать без негодования на его мучителя. О Бироне можно бы также потолковать. Он имел несчастие быть немцем; на него свалили весь ужас царствования Анны, которое было в духе его времени и в нравах народа. Впрочем, он имел великий ум и великие таланты.
Позвольте сделать вам филологический вопрос, коего разрешения для меня важно: в каком смысле упомянули вы слово хобот в последнем вашем творении и по какому наречию? <…>»[402].
Ответ Лажечникова на «филологический вопрос» Пушкина проанализирован нами в одной из предыдущих глав сочинения. Не шутом придворным был В. К. Тредиаковский в самом конце царствования сумасбродной императрицы Анны Иоанновны, а «придворным пиитом», как именует его сама государыня. Зазорно ли это? Нет, не зазорно! Таковым был Г. Р. Державин при Екатерине Великой и весьма этим гордился. При Александре I таковым слыл В. А. Жуковский, да и А. С. Пушкин в глазах Николая I был придворным поэтом, или, по крайней мере, хотел видеть его в этом качестве, считая это большой честью для «одного из умнейших людей России». Таковы времена, таковы и нравы, и противиться этому было себе дороже, о чем Пушкин знал не понаслышке.