"Поздновато, — подумал Мачо. — Что ж вы только в августе пошли? А что зимой жрать будете, чем топить? Пропадёте… " Но говороить это вслух было бы жестоко и подло.
И тогда он сказал:
— Пойдёте со мной.
— Куда это? — снова ощетинился старший парень.
— Клыки можешь не показывать, — спокойно отозвался Мачо. — В хорошее место. Отмоетесь, отъедитесь. Перезимуете. А весной решите — оставаться или уходить. Правда — далеко, тридцать километров. Младших на сёдла, вас, мисс, тоже, а вам, пацаны, придётся идти.
— Никуда мы не… — начал было парень, но внезапно раздался звонкий голос одного из мелких пацанов:
— Вот! А вы не верили, что они есть! А я верил! Он за нами приехал, по правде! Это не выдумка, не сказка, видите?! — и мальчишка, подбежав к Мачо, бесстрашно взялся рукой за его стремя, глянул снизу вверх и попросил: — Скажи им, ты же за нами?!
И столько было в его взгляде и словах веры и силы, что Мачо вдруг сказал:
— Конечно… Иди сюда, мелкота, — и, нагнувшись, рывком поднял лёгенького пацана перед собой в седло. Тот на миг окаменел, а потом вдруг вздохнул, как проснувшийся от кошмара и, повернувшись к Мачо, доверительно шепнул:
— Я сразу понял, что ты за нами. Правда… Ты похож на него.
— На кого? — невольно улыбнулся чумазой мордашке Мачо и вспомнил необычайно отчётливо измученное лицо матери, голод, побои и бесконечную тоску… и десантников — хороших и смелых людей, которые не могли ничего изменить…
Но он-то может!
— Он нас всех спас, — серьёзно сказал мелкий. — Он герой. Нас хотели убить. А он пришёл и — раз, раз! — сам тех всех убил. Это он нам сказал, чтобы уходили…
И тогда Мачо понял, кто был этот "он". И не удивился, потому что не было на свете ничего закономерней этой встречи. А мальчишка, повернувшись к остальным, крикнул:
— Ну поехали же, ну?!
— Подсадите, — решительно сказала девчонка, направляясь ко второму коню. — Он не брыкнётся?.. Обувку соберите, а вы давайте ко мне…
Она влезла в седло, приняла из рук старших ребят второго пацана и младшую девчонку. Четверо парней начали обуваться. Придерживая сгибом руки важно сидящего пацана, Мачо снял с пояса мобильник:
— Диман?.. Да, я, извини… А Генка-то уехал… Да вот так, да ты погоди, говорю! Ты найди там наших, пусть приготовят… Погоди, говорю! В общем, я не один возвращаюсь, со мной ещё восемь человек… Да, восемь. Две девчонки, шесть пацанов… Наши, а чьи же ещё? Конечно, наши…
ЕЩЁ МЫ ЖИВЫ!
(эпилог, но не конец)
Августовское утро, которым Генка сошёл на перрон своего города, было прозрачным и холодным поосеннему. Лето кончалось, оставался только крохотный его хвостик, за который не ухватиться…
Всю дорогу он вспоминал. Воспоминаний было столько, что они не помещались в голове, гудели и путались, спорили и даже ругались. Поэтому Генка вёл себя на автопилоте, устав бороться с этими воспоминаниями и мечтая только улечься в постель.
Он как раз с некоторой оторопью вспоминал предсказания СверреНикитки (а в реальности шёл по аллейке между пакгаузами и склоном холма), когда увидел заинтересовавшую его картину.
Мальчишка лет 12 — в обвисшей майке, грязноватых джинсах и старых кроссовках — в нетерпении приплясывал около стены пакгауза, приговаривая азартно и опасливо:
— Давай скорей… Вов, ну давай… много ещё?
— Не нудавайкай, — отвечал ему сверху сипловатый ал ьт. — Ещё слеганца… во, почти всё…
Генка, с интересом остановившийся, увидел передвигающиеся по узкому карнизу в паре метров от земли ноги — тоже в кроссовках и спортивных штанах. Остального не было видно за деревьями. Генка уже собирался подойти, но со стороны улицы раздался отчаянный резкий свист в два пальца, слоновий топот, ругань… Ноги дёрнулись; сверху неловко упал мальчишка на годдва постарше первого, младший помог товарищу подняться и они рванули через кусты по тропинке. Через полминуты в том же направлении с азартным похрюкиваньем пронёсся выводок из трёх патрульных ментов. Но было ясно, что шансов догнать мальчишек у них столько же, сколько у кабана — догнать белку.
Генка с улыбкой повернулся и начал карабкаться на откос по тропке, чтобы выйти почти на свою улицу…
… С высоты холма город казался уже дневным — солнце опалило крыши, заиграло в мусоре, превращая осколки стекла в бриллианты, оживило чёрную зелень деревьев, вернув ей зелёный цвет… Не верилось, что на улицах под кронами и за заборами ещё только светает, ещё не ушла ночь… Генка перевёл дух — подъём был крутенек — и почти столкнулся с замершим около столба электропередачи пожилым человеком. Держа в левой руке кепку, он неотрывно смотрел на город — в одну точку — и всхлипывал. По плохо выбритым щекам катились слёзы; мальчишку он, похоже, не видел.
— Вам плохо? — остановился Генка. Человек посмотрел на него,
Покачал головой:
— Нет, парень, нет… — но, когда Генка уже шагнул дальше, окликнул его странным голосом: — Сынок! — Генка огялнулся. — Сынок, ты только мне скажи… ты скажи, это — правда? — и поднял руку.
— Что? — Генка недоумённо посмотрел вдоль его вытянутой руки и задохнулся от изумления и странного восторга.
Лучи солнца неистовым сиянием зажгли на чёрном скате далёкой пакгаузной крыши три размашисто написанных белой краской из баллончика слова — и торопливый восклицательный знак в конце походил на комету, на падающую звезду… Секунду Генка всматривался в эти слова, а потом сказал, тронув плечо плачущего человека:
— Правда… отец. Правда. А как же иначе.
А слова ещё ярче вспыхнули на солнце — и, казалось, нет такой силы, которая могла бы уничтожить, стереть их…
ЕЩЁ МЫ ЖИВЫ!