Мурашин тогда хотел возразить, что пухленькая детская ручка его сына, сжимающая перильца на кроватке, когда он спит – и есть самая настоящая жизнь, жизнь в самом своем жизненном проявлении, но, не найдя слов, просто махнул рукой и спросил: «Пачку оставишь?» Непривычно длинные, коричневые «More» можно было отдать знакомой продавщице из важного для молодой семьи отдела промтоваров в универмаге через дорогу.
В девяносто первом году грянул гром. Хотя у Владислава имелась жена и какие-то дети, Зинка не без оснований считала его Своим Мужчиной и где-то даже расслабилась. Женитьба и дальнейшие перспективы рисовались совершенно естественным будущим, тихо спеющим где-то неподалеку, куда совсем нет смысла торопиться. После бутербродов в дороге, поглаженных в гостинице рубашек и вылеченного гриппа, казалось, их уже ничто не разлучит. Но тучи сгустились еще до августа и Фороса, и Владислав спешно засобирался в Америку. Появилась вдруг его жена, на чьих родителей отписали квартиру в Москве, где Зинка пару раз курила голой на балконе и прикидывала, как можно было бы переставить мебель и вообще облагородить интерьер с огромными пыльными окнами на солнечную сторону.
«Тебе лучше вернуться в Киев», – сказал Владислав и, не попрощавшись, уехал.
Три недели Зинка жила в мастерской у друзей Эдика, варила там супчик на электроплитке и жарила, как учил Владислав, очищенный от кожуры томат с двумя мелко нарезанными зубчиками чеснока в двух столовых ложках растительного масла, а затем намазывала на теплые сухарики из черного «бородинского» хлеба. Дома она появлялась не больше чем на час – унылые стены ее детской комнаты, письменный стол, стены в флажках и медалях и прыгающий с шестом негр в синем трико будили тошнотворную неприязнь, граничащую со страхом.
Дэвид словно материализовался оттуда – из-под остролистого плюща, свисающего с книжной полки.
В отчаянных поисках, с истосковавшимся женским нутром, Зинка наткнулась совсем не на ту замену Владиславу, какую ожидала увидеть – среагировала на белые носки в сером прокуренном полумраке кофейни на Крещатике. Дэвид проявился перед ней, словно роскошное изваяние, с которого срывают драпировки, – а до того были лишь глаза, зубы и носки – все безукоризненно белые на темно-шоколадном фоне, в слоящихся полосах табачного дыма.
Дэвид был похож на бога, на истинно языческого, единственно верного – по чьему образу и подобию сотворили потом всех остальных. «Жизнь началась с Африки, а когда дело до нас дошло, так просто полиняли мы, выцвели», – убежденно щебетала Зинка подругам – похудевшая, с легкими тенями под глазами и особенным суховатым румянцем многократно удовлетворенной женщины. Дэвид был совершенством формы: с кубиками пресса, широкой грудью, покатыми плечами, твердыми, как орех, ягодицами, грацией крупной кошки, стремительным, чуть насмехающимся взглядом и всегда, в любой момент, потрясающим образом готовый совершать свой главный мужской долг. Это могло длиться всю ночь и все утро. В половине шестого Зинка в его синем махровом халате выходила на кухню делать кофе, улыбаясь себе под нос. Они начинали целоваться еще в парадном, бросались на стенку в лифте, прямо на кнопки, там его руки быстро расправлялись с хитрыми женскими застежками в нужных местах, и на этаж они выкатывались полураздетыми, жадно чавкающими в поцелуе, и у Зинки как-то дух перехватило от их отражения, в открытой стеклянной двери на этаже: в розовом закатном свете показался вдруг сущий демон, черный, гладкий, с такой сильной шеей, ровной спиной, хищно склонивший к ней голову, в белой рубашке с закатанными рукавами, одной рукой так легко и так страстно обнимающий ее за талию, насаживая себе на бедро, и другой, с ключами наготове, словно отступающий в танце, тянущийся к двери.
Но время шло, и Зинка понимала, что африканскую сказку нужно будет рано или поздно закончить, и, все еще в глубине души тоскуя по Владиславу и мечтах о жизни с ним, на сборах присмотрела себе будущего мужа. Его звали Ромчик, он занимался легкоатлетическим пятиборьем, был невежественен, приветлив и покладист. Они как-то сразу стали жить вместе, и первым делом Зинка пригласила в гости Мурашина с женой и ребенком. Ребенок, как всегда, болел, и Мурашин пришел один. Пряча под табуреткой ноги в штопаных носках, попил чай с тортиком, – Зинке было лень готовить, и питались они чем придется. К тому же Ромчик, перспективный спортсмен, часто бывал в разъездах.
Тогда к Зинке (вернее, домой к Ромчику) приходил Дэвид, чьи смутные дела на новообразованной независимой Украине терпели определенные трудности, и из отдельной съемной квартиры пришлось переехать в комнату в общежитие к камерунским друзьям, торговавшим наркотиками и оружием. Зинка боялась их ужасно и в ту комнату никогда не приходила, даже несмотря на джентльменские заверения Дэвида, что друзей дома не будет. Наплевав на конспирацию, Дэвид продолжал ездить в молодоженское гнездышко на Русановку. Звонил в дверь три раза и в коридорном полумраке рисовался элегантными белыми штрихами – белая улыбка, чуть ниже три растушеванных помпона белых гвоздик, белый эллипс коробки с тортом, и внизу прямоугольные квадратики белых носков, исчезающие под штанинами. Выходя, он снова улыбался, оттряхивал на коврике перед дверью грильяжные крошки и махал невидимыми в полумраке пальцами в направлении двери, с обратной стороны которой, покачиваясь в замочной скважине, еще позвякивали ключи с брелоком в виде талисмана летних Олимпийских игр в Пекине.
И тут, на свекровином дне рождения, это был юбилей и заказали банкет в ресторане, Зинку начало мутить. Живой оркестр гремел на ухо, зал раскачивался. Она пила рассол прямо из мисочки с маринованными огурцами и ничего не ела. Ромчик сидел красный и дурной, быстро охмелев – хватал Зинку под столом за коленку и, провожая ее в уборную, неумело приставал, растроганно вскидывая брови и скалясь. А Зинка потом сидела на унитазе и горько плакала – совсем неясно было, чей это ребенок, и ошибка могла стоить ей всей жизни. «Мне не нужен никакой ребенок, а негритянский так тем более!» – говорила потом подругам, затягиваясь ментоловым дымом, и тут же скрючивалась от накатившей тошноты.
Как назло, выйти на нормального гинеколога и решить проблему в стенах стационара и с каким-никаким пристойным обезболиванием не удавалось, и Зинка все же обратилась по старой памяти к Эдику и его другу – в прошлой жизни женскому врачу. Найти их спустя несколько лет оказалось не так просто, а пробиться на встречу – еще трудней. Оба работали, кто бы мог подумать – на госслужбе, в околоспортивном ее секторе, в подразделении, где носят погоны и предусмотрено табельное оружие.
Зинка сидела перед ними, почти как в первый раз, почти такая же, как тогда – в низком кресле, с направленным в лицо ярким светом, с взъерошенными, наэлектризованными мелкими кудряшками под гребешком дерзкой челки, плотно уложенной лаком, в кофточке с люрексом, оголяющей одно плечо, в мини-юбке, колготках в сеточку и «лодочках» на высоких каблуках.
За свое посредничество в решении Зинкиных интимных проблем старые друзья предлагали ей немного посотрудничать.
Все было оформлено на высшем уровне и преподнеслось взволнованной семье как несчастный случай – Зинка якобы поскользнулась на лестнице и упала, со множественными ушибами и переломом ребра была доставлена в больницу, где сочувственно развели руками и констатировали выкидыш. Зинка потом ходила курить, тем вечером, удивляясь легкости перенесенного наркоза и легкости в теле, почти осязаемой освобожденности под сердцем, и рассеянно думала, что, даже если бы там оказалась сероглазенькая, в Ромчика, девочка, с жиденькими волосиками цвета машинного масла – ей было бы точно так чужеродно и противно все дальнейшее происходящее, как если бы там удалили гигантский и жизнерадостный Дэвидов сперматозоид, проросший бобовым ростком в ее лоне.
По возвращении из больницы Зинка лежала несколько дней, не вставая с кровати, и грустила. Ромчик, в состоянии чуть агрессивном и нетерпеливом, пытался пристроиться у нее на груди, но Зинкина спортивная комплекция, с пропорциями амазонки не давала необходимой плотности для искомых манипуляций. Ромчик пыхтел и качал головой, и крутился над ней, нетерпеливо переступал тонкими и жилистыми конечностями цвета белого воска, с нелепыми бугорками бицепсов и икроножных мышц, маячил над лицом скукоженным плоскеньким задиком и потом, воткнувшись в подмышку, двигался мелко и часто, чуть посапывая.
Когда в нужных местах все затянулось и выздоровело, Зинку, как в старые добрые времена, осмотрел доктор с армянской фамилией (было это прямо в государственном кабинете, прямо на столе, и было именно осмотром) и сообщил суть задания: приедет один человек, с ним нужно познакомиться и вступить в связь. Зинка слушала, потирая коленками, ссутулившись на краю стола. «Доктор, посмотрите меня еще раз», – и стала стягивать колготки. «Зина, дорогая, это исключено», – и под руку выпроводил из кабинета.