шутка.
– Понятно, что именно так он и говорит. На мужчин это похоже.
– Но мне это нравится. Правда. Я думаю, что мужчина должен командовать, так чтобы девушка знала свое место.
– Боюсь, что это несколько старомодная точка зрения, – я старалась говорить осторожно, мягко. – Особенно сейчас, когда отношения между полами меняются так быстро, женщины становятся агрессивны, а мужчины пассивны и…
– Как раз это я и ненавижу! – Мэри-Энн произнесла это с неожиданной страстью. Прекрасно. Оказывается, эта тема уже беспокоила ее и раньше. Отлично. – Я ненавижу этих юношей, которые плывут по течению, берут, что идет им в руки, и не думают о своих близких. Это ужасно, но очень многие теперь так живут. Поэтому-то я и держусь за Расти. Он настоящий мужчина.
Забавно. Я подумала о беззащитных ягодицах «настоящего мужчины», вздрагивающих при моем прикосновении. Я в состоянии изменить ее представление о Расти. Но это позже. Сейчас я должна завоевать ее дружбу, даже любовь. Этого требует план.
Хотя мы с доктором Монтагом обменивались письмами не реже одного раза в неделю, я чувствовала себя немного виноватой, что не рассказала ему о своей затее (эти записки дадут вам пищу для размышлений, дорогой Рандольф). Кроме того, мы постоянно обсуждаем эту тему (здесь у нас наибольшие расхождения во взглядах): перемены в отношениях между полами. Будучи иудеем, с одной стороны, и неофрейдистом – с другой, он не в состоянии полностью отрешиться от законов Моисея. Для еврея семья – все; если бы этого не было, религия, которой они так дорожат (но, к счастью, не пользуются на практике), давно бы уже приказала долго жить, а с ней и их губительное чувство идентичности. Из-за этого нормальное человеческое стремление к сексуальной раскрепощенности буквально деморализует еврея. Ветхозаветный запрет взирать на отцовскую наготу – это квинтэссенция пуританизма, для которого нестерпима мысль, что мужчина сам по себе может обладать естественной привлекательностью, эстетической или чувственной. Фактически они ненавидят мужское тело и совершают ритуальное обрезание пениса, по-видимому, с целью так повредить мужчину, чтобы сделать его непривлекательным. В общем, эта религия даже более отвратительна, чем христианство.
Доктор Монтаг, однако, – человек мыслящий, хорошо осознающий тот вред, который был причинен в детстве ему, ребенку, выросшему в семье торговца кошерным мясом, чья жена хотела, чтобы сын стал раввином. И хотя взрослый Рандольф был конформистом, он выбрал профессию дантиста – последнее прибежище несостоявшегося раввина. Стоматология ему быстро приелась (не зубы его интересовали, а язык), и так он стал психологом, его книга «Сексуальная роль и/или ответственность» просто камня на камне не оставила от Карен Хорни [19], не говоря о прочих.
Майрон и я познакомились с доктором Монтагом несколько лет назад на лекции Майрона «Фрейд и фильмы сороковых» (эта лекция легла в основу главы о Бетти Хаттон и Марте Рэй в его книге о Паркере Тайлере). Не стоит говорить, что народу было немного. На лекциях Майрон нервничал, и его голос становился пронзительным, если он чувствовал, что слушатели с ним не очень согласны, а так обычно и случалось: с его концепциями чаще всего не соглашались, что, впрочем, можно сказать о любом по-настоящему оригинально мыслящем исследователе.
В тот знаменательный вечер Майрон вынужден был перейти на крик, чтобы как-то справиться с шикающей и свистящей аудиторией (эта лекция проходила, как и многие другие его лучшие выступления, в гриль-баре «Голубая сова» на 132-й улице; место, где происходили хэппенинги [20] еще прежде, чем они стали известны как хэппенинги, и там, конечно, читали стихи). Когда лекция закончилась и освистывание прекратилось, к нам подошел сильно обросший мужчина с синими щеками.
– Я – Рандольф Спенсер Монтаг, – сказал он, захватив в свою огромную ладонь трясущуюся руку Майрона. – Доктор Монтаг, – добавил он безо всякого нажима или гордости, просто как констатацию факта, – и я хочу, чтобы вы знали, что вы сделали новый шаг в направлении, в котором я тоже пытаюсь продвинуться.
Они проговорили до утра. Никогда прежде я не видела Майрона столь возбужденным, столь энергичным, столь восторженным, как в ту ночь, когда ему посчастливилось встретить человека, чей склад ума был настолько схож с его собственным. Здесь не место для анализа их совместных достижений (Вы знаете лучше, чем кто-либо другой, Рандольф, – для Вас это существенно, – что записи, которые я делаю, лучше всего способствует внутреннему освобождению; это также отличный способ высказать Вам, как сильно я восхищаюсь Вами, притом без всяких осложняющих обстоятельств, сопутствующих нашим обычным встречам, особенно официальным, во время сеанса, когда я тихо лежу на кушетке, а Вы шумно шагаете взад и вперед по комнате, тяжело дыша из-за эмфиземы легких). Та встреча в «Голубой сове» была исторической не только для нас троих, но и для всего мира, ибо про многие из откровений «Сексуальной роли», а также по меньшей мере четыре главы майроновского «Паркера Тайлера» можно сказать, что они обязаны своим происхождением нашему знакомству.
Сейчас я пребываю в затруднении, кое-что в полученном только что письме меня беспокоит. Обращаясь со своим обычным пристрастием к теме Майрона (он меня сознательно провоцирует?), доктор Монтаг пишет: «Его (Майрона) полиморфизм (исключительный даже по тогдашним стандартам) сочетался с желанием полностью подчиниться женской стороне его натуры, символизируемой Вами. Я до сих пор не в состоянии удержаться от мысли, что, хотя его мужественность была сильно выраженной, о чем Вам лучше знать, он был довольно «сбалансированным» садомазохистом. Так сказать, он был столь же готов побить, как и быть битым». Это не совсем точно. Несмотря на свою выдающуюся чувствительность, в душе доктор Монтаг остался самым обыкновенным дантистом. Временами Майрон был очень мужественным, но женские черты его натуры были определяющими, о чем мне лучше знать. Он скорее хотел, чтобы мужчины обладали им. Он ощущал себя так же, как женщина, созданная, чтобы страдать от рук бесчувственного мужика. Нет нужды говорить, что он находил партнеров в изобилии. Как вспомню о тщательно продумываемых обедах, которые он давал торговым морякам с татуировками! Своей суетливостью он напоминал самку, устраивающуюся в гнезде перед яйцекладкой. Унизительное положение, в которое он сам себя ставил, когда кто-нибудь из тех типов презрительно отталкивал его, заявляя, что этого недостаточно. При этом, как ни парадоксально, Майрон был физически довольно сильным, несмотря на кажущуюся хрупкость, и, если его как следует завести, мог бы поколотить двоих; к сожалению, более естественно он чувствовал себя в компании нежных девушек. Он был страдальцем, как Харт Крейн (за исключением того, что в том сверкающем предвоенном мире, который,