Завидев испанца еще издалека, Витя сразу понял, что тот направляется к нему, и чтобы не привлекать внимания дворовых — правда, тем и без того было не до Вити, но конспирация есть конспирация, — Растопченко незаметно сделал капитану знак, мол, встретимся за тем сараем. Когда испанец свернул в условленное место, Витя тоже, как бы по нужде, поспешил за сарай. Де Армес уже ждал его там.
— Княгиня Вассиана видеть тебя желает, — сообщил он Растопченко, — она в покоях князя Афанасия сейчас, за супругом своим ухаживает, так что поднимись к ней туда, она тебя ждет.
— Понял, — коротко ответил чекист и тут же направился в дом.
Поднявшись в покои князя Шелешпанского, он некоторое время помедлил перед дверью спальни, где, как сказал де Армес, находилась княгиня, ожидая, не откроется ли она ему навстречу сама, как уже было недавно. Но на этот раз ничего сказочного, похоже, не предвиделось, так что Вите пришлось стучать самому и, услышав разрешение княгини, проходить внутрь.
Вассиана сидела в кресле у изголовья постели, на которой спал, укрытый бархатным одеялом, князь Алексей Петрович. В руках она держала толстую книгу, переплет которой, сделанный из тонких деревянных досочек, был обтянут алой кожей; застежки у переплета были золотые, а на углах поблескивали такие же золотые наугольники. Весь переплет был усыпан драгоценными каменьями в золотых медальонах. Страницы книги из тонкого пергамента сплошь пестрели какими-то письменами, выведенными темными чернилами, а заглавные буквы каждой строки выделялись ярко-красным цветом и украшались золотым рисунком. Рядом с креслом княгини на узеньком стольце, разрисованном какими-то изображениями, похожими на библейские картинки, стоял массивный серебряный канделябр в форме двух медведей, поддерживающих лапами шесть горящих в нем свечей. Еще один канделябр, но поскромнее, в три свечи, стоял в нише у окна.
— Здравствуй, свен, — поприветствовала Витю княгиня, оторвав глаза от книги.
— Здрастьте, ваше сиятельство, — шаркнул ногой Витя, неловко поклонившись. Язык никак не поворачивался произнести принятое здесь «государыня», а как-то само собой все время вылетало знакомое по фильмам «ваше сиятельство», но княгиня не возражала против такого обращения к себе, и Растопченко это устраивало.
— Возьми стул, Виктор, — указала ему Вассиана на стоящий у закрытого втулкой окна широкий стул с украшенной резьбой спинкой, — и садись рядом со мной.
Витя с опасением взглянул на спящего Алексея Петровича:
— Не потревожим?
— Его сон очень глубок, — загадочно ответила женщина. — Он сейчас еще далеко от нас, и не услышит голосов. Садись.
Витя послушно придвинул стул и сел у стольца рядом с княгиней. Только сейчас он заметил, что ножки стольца, а также стула, на котором он сидел, сплошь выложены кусочками бирюзы с серебряными прожилками и упираются в пол как бы растопыренными звериными лапами с серебряными когтями.
Княгиня, перекинула длинную черную косу на грудь. От ее волос струился какой-то удивительный южный аромат, заключавший в себе запах спелого апельсина, терпкого олеандра, складковатой цветущей липы, смолистой пинии и мечтательную нежность солоноватого морского бриза. Это был не искусственный запах духов, хотя Витя и не отличался особыми познаниями в парфюмерии. Скорее, он вообще в ней не разбирался, — но интуитивно почувствовал, что аромат этот, наполнявший, по его еще школьным представлениям, воздух античных городов, например, Древнего Рима или Помпеи, имел происхождение природное.
Он с рождения, вместе с первыми лучами света, с молоком матери, проникал в плоть и кровь человека, с детских лет принизывал все его существо, сопровождая потом всю жизнь.
И неудивительно, что этот аромат цветущей родины, взрастившей столько гениальных людей, с самой юности впитался в кожу и волосы княгини, долго прожившей, а может быть и родившейся, — Витя не знал наверняка, — под синим небом Италии. Он был неотделим от нее и делал очарование этой и без того прекрасной женщины неотразимым.
Княгиня придвинула к себе книгу и перевернула страницу.
— Скажи, Виктор, — спросила она Растопченко, — понимаешь ли ты по-французски?
— Нет, ваше сиятельство, — честно признался Витя, — плохо очень. Бонжур, пардон, оревуар — и только. Ленился в школе, а потом времени не было.
— А по-итальянски? — улыбнулась княгиня его словам, и ослепительно-белые ровные зубы ее, окаймленные алыми влажными губами, блеснули, как комочки нетающего горного снега в атласных лепестках цветущих на склонах роз.
— Тоже нет. Соле, кантаре, пьяно, — вспомнил Витя отдельные слова из песен итальянских певцов, которых часто слушал в конце восьмидесятых.
— Нерадивый ты ученик, я гляжу, — пожурила его княгиня. — Что, так ни одного языка и не знаешь толком?
— Нет, — Витя даже покраснел от стыда, — только русский, да и то пишу с ошибками.
Вассиана неодобрительно покачала головой.
— Да, ленив ты, ленив, братец. Познание тебя не увлекает. Как же государь твой, Феликс Эдмундович, за образованием твоим не проследил?
— Да он следил, конечно, — вступился Витя за «отца всех чекистов», — на учение сколько раз посылал, да только… — Витя запнулся и почесал затылок.
— Только, поди, обманывал ты его, — закончила за него Вассиана. — Вы, русские, заметила я, соврать горазды. И баклуши бить большие ловкачи. На печи полежать любите. Да чтоб само собой все вокруг делалось, чтоб ручками да ножками не работать. Чтоб и печка сама ехала, куда надобно, и чтоб гуси-лебеди сами на скатерку падали, причем уже поджаренные да под взваром. Только махни рукавом — и обглоданные косточки сами собой в пироги превращаются, а ты знай себе сиди, пей мед, да и в ус не дуй — вот и вся народная мечта, в легендах да сказаниях выраженная. И своровать вы не прочь, прихватить что плохо лежит. А самое главное, вера ваша и благочестие церковное — неискренние. Можно согрешить, а покаялся — и как будто нет греха, дальше греши, батюшка простит. С виду вроде боитесь Бога, а в душе нет, совсем не боитесь, к язычеству тянетесь. Духовники ваши проповедей не читают, к причастию народ едва ли раз в год ходит, и то не про все грехи рассказывает даже перед крестом. Иностранцев не любите вы, потому что видите, что далеко они ушли, есть чему поучиться у них. И за неученость свою отомщаете им высокомерием. Женщины не знают прелестей любви и наслаждение почитают мукой. Царь Иоанн умен, он понимает все это, да вряд ли удастся ему враз развернуть к Европе такую огромную страну.
— Развернет, мало не покажется, — буркнул в ответ чекист. — Рим и Париж по одному разу завоюем, Берлин три раза штурмом возьмем. Уж чья бы корова мычала, да только не из Европы. Сперва умываться по утрам научитесь.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});