этом бережно хранил в памяти яркие воспоминания о том, как прекрасно всё шло поначалу.
В 1945 году, когда с момента расставания с Ольгой Хохловой минуло десять лет, он принимал у себя в мастерской прелестную гостью – юную русскую танцовщицу Марину де Берг.
– Какая она красивая! Марина… Совершенно восхитительный профиль! – воскликнул Пикассо, но Марина не пожелала ему позировать.
– О, спасибо! Я не хочу! Вы бы сделали из меня то же, что вы делали из всех этих женщин: глаза на ушах, рот на носу!
– Да нет же, послушайте! Я не буду с вами, как с другими женщинами… Я сделаю вас очень красивой! – уговаривал Марину Пабло, а потом, сдавшись, попросил: – Покажите мне ваши балетные туфли… Они мне напоминают о многом. Моя жена тоже была балетной танцовщицей. Она выписывала себе туфельки из Милана. У моей жены был такой же профиль, такая же шея, такой же взгляд… Она, как и вы, была русская…
– А как вы размягчаете пуанты? – спрашивал он у Марины де Берг, всё сильнее увлекаясь. – Зажимаете их дверью? Знаете, у меня сохранилось много обуви моей жены. Я поищу её для вас. Там есть кое-что из очень хорошей кожи. А как вы закрепляете ваше трико? Это очень важно? Ну так вот, в следующий раз я покажу вам, как это делать лучше всего.
Сумасшедшая Ольга, доведённая до крайней степени отчаяния, в тот самый момент, вполне возможно, писала ему очередное письмо с просьбой вернуться, но он вспоминал не полоумную мегеру, а нежную балерину, которую однажды встретил в Риме… Та надоедливая немолодая женщина, что стоит под окнами его мастерской, не имеет никакого отношения к юной Ольге Хохловой, что крутит фуэте в лабиринте его памяти. И будет крутить его не останавливаясь, как заводная кукла из шкатулки, – пока не вынут ключ.
Коллекция
Мизиа Серт / Тулуз-Лотрек, Боннар, Ренуар и другие
Стать музой для гения, запечатлеться в веках, оставив свой след (весьма изящный) в литературе, музыке и живописи, – многие женщины о таком лишь мечтают. Но для Мизии Серт признание великих было нормой – гении в её жизни исчислялись десятками. Ренуар и Пикассо, Стравинский и Равель, Пруст и Кокто, Малларме и Верлен – каждый из них по-своему восхищался Мизией, благосклонно принимавшей знаки внимания: сонеты, портреты, балеты… Да, Мизии повезло жить в эпоху; когда творили гиганты, а ещё она, вероятно, была несравненной красавицей?..
Трудное детство
Портреты кисти Ренуара, Тулуз-Лотрека, Боннара, Вюйара, Валлотона, а также фотографии, в изобилии дошедшие до потомков (Мизиа любила позировать и в наше время была бы звездой инстаграма), решительно свидетельствуют: красавицей мадам Серт не была. Какая уж там несравненная – даже если сделать скидку на устаревшие каноны красоты, всё равно ничего особенного. Широкое лицо, коротковатый нос, тонкие губы… Современники, впрочем, так не считали. Каждый утверждал, что Мизиа само совершенство: отмечали королевскую осанку, пышные волосы, миндалевидные глаза… По части характера отзывы разнились: например, французский дипломат Филипп Вертело считал, что мадам Серт «не следует доверять то, что любишь», а писатель Поль Моран, приклеивший Мизии ярлык пожирательницы гениев, утверждал, что её «пронизывающие насквозь глаза ещё смеялись, когда рот уже кривился в недобрую гримасу». Но эти «некоторые» погоды не делают: разве можно поставить Морана и Вертело в один ряд с Верленом или Полем Клоделем?
Так в чём же он был, секрет Мизии Серт? Почему великие мира сего выстраивались в очередь со своими кисточками, нотами и чернильницами, чтобы воспеть и навсегда оставить в людской памяти эту, аккуратно скажем, незаурядную внешность? И только ли во внешности дело?
Конечно, для того чтобы судить наверняка, надо иметь возможность общаться с Мизией Серт вживую, но мы её, увы, лишены. В воспоминаниях очарованных современников Мизиа предстаёт язвительной и обольстительной, наивной и решительной, любопытной и нежной, не чуждающейся крепкого словца, прямолинейной до бестактности, буквально помешанной на том, чтобы быть – или слыть – оригинальной. Но, судя по всему, главным её качеством, тем самым секретом, была бешеная энергия, она и превращает женщин с неплохой внешностью в истинных красавиц и застит глаза даже людям с острым зрением. Кроме того, Мизиа обладала великолепным вкусом даже по меркам изысканнейшей «прекрасной эпохи» и никогда не жалела денег на то, чтобы помочь талантливому человеку сказать свое слово в искусстве.
Вот уже и проясняется, правда? Но давайте обо всём по порядку.
Мария София Ольга Зинаида Годебска – этим именем, пышным, как букет георгинов, одарили девочку, родившуюся в Царском Селе близ Санкт-Петербурга 30 марта 1872 года. Мизиа (или Мися, на польский лад) – это сокращение от первого имени Мария. В жилах малышки текла бельгийская, польская, русская и еврейская кровь, но родным языком её будет французский. Русского Мизиа никогда не знала, а местом её рождения Санкт-Петербург стал по чистой случайности. Вот как описывала историю своего появления на свет сама Мизиа:
«Софи Годебска (мать Мизии. – AM.) взяла письмо. При виде русской марки нежность осветила её лицо. Уже больше шести месяцев назад её муж уехал в Санкт-Петербург, почти на следующий день, как она узнала, что снова беременна… <…> Едва она пробежала несколько строк, как смертельная бледность покрыла её лицо. В письме, написанном грубым почерком на дешёвой бумаге, ей сообщали, что Киприан Годебски в Царском Селе, куда его пригласила княгиня Юсупова, чтобы он занялся убранством её дворца, живёт с молодой сестрой её матери (тёткой Софи. – AM.), которая ждёт от него ребёнка. Письмо, разумеется, анонимное. В одно мгновение Софи приняла решение. В тот же вечер, поцеловав двух маленьких сыновей, на восьмом месяце беременности она тронулась в путь, чтобы проделать три тысячи километров, отделявших её от человека, которого она обожала.
Один бог знает, каким чудом ледяной русской зимой добралась Софи Годебска до цели своего путешествия!
Поднялась по ступенькам уединённого, занесённого снегом дома, прислонилась к косяку двери, чтобы перевести дух и позвонить. Знакомый смех донёсся до нее… Рука Софи опустилась. <…> С глазами, полными слёз, она спустилась по ступенькам и добралась до гостиницы.
Оттуда написала брату о своём несчастье, которое так велико, что ей остаётся только умереть…
На другой день Годебски, уведомленный о том, где находится его жена, приехал как раз вовремя, чтобы принять последний вздох Софи. Она успела дать мне жизнь. Драма моего рождения должна была наложить глубокий отпечаток на