Читать интересную книгу Столыпин - Аркадий Савеличев

Была без радости любовь,

Разлука будет без печали.

На четырехчасовой доклад Столыпин ответил, как всегда, коротко:

– Законодательные учреждения обсуждают, голосуют, а действует и несет ответственность правительство.

Вот так, господа, сколько бы вы ни говорили, а хлеба больше не будет. Безземелье не уменьшится. Армия и флот крепче не станут. Сонливый храп на заседаниях не исчезнет… в том числе и в Государственном совете…

Когда он вел словесную дуэль, не одного же Милюкова имел в виду. Еще с прежних времен, как цербер, довлел Государственный совет. Некое подобие двухпалатного парламента. Разумеется, с российским чиновничьим душком. Столыпин никогда не мог забыть первого впечатления, когда по настоянию Николая II был он усажен в эти недосягаемые для простых смертных кресла. Его поразил спертый дух в зале. Даже по теплому времени все окна Мариинского дворца были закупорены и наглухо зашторены. А между тем нельзя было расстегнуть не только мундира, но и обычного сюртука. Впрочем, сюртучного народа и не было. На спокойных бархатных креслах мирно дремали, даже посапывали блещущие лысинами старцы; их имена олицетворяли целую эпоху русского беззакония и насилия. Что им какой-то «выскочка» Столыпин! Они доканчивали свою разрушительную карьеру, и доканчивали с величайшим почетом и апломбом. Попробуй зацепи кого-нибудь! Сразу все лысины всколыхнутся: «Эт-то что за якобинец?..» Блюстители «исторических начал» и неограниченной монархии. Закаменевший гранитный забор между вырождающейся династией и безгласным народом. Гасители всех благих начинаний Думы. Ни ветерка, ни солнышка сюда не проникало. Затемненная похоронная зала, в коей спокойно досыпали гробовщики России…

Сколь бы ни ругал Столыпин Таврический дворец, но там все-таки кипели нешуточные страсти. Здесь не хватало только похоронного марша… Здесь не крикнешь свое сердитое: «Не запугаете!»

Запугают…

Забьют сонным храпом…

Бездумным гимном: «Боже, царя храни!»

Метаясь между Таврическим дворцом, Царским Селом и Мариинским дворцом, Столыпин и сам становился бездумным, стараясь согласить несогласимое: душа его бубнила другое: «Боже, меня храни…»

Под впечатлением сонного Мариинского дворца он, конечно, переоценивал дворец Таврический. Сон усыплял мысль: крики в Думе до предела натягивали нервы. Долго ли сорваться?..

Закулисные интриги.

Шорох бумажных доносов и обвинений.

Перетягивание какого-то глупого каната, и так до предела натянутого между Царским Селом и Таврическим дворцом. Старцы Государственного совета не хотели никаких перемен; они остались во временах Александра III, и даже робкие кивки его сына в сторону неукротимого реформатора встречали как ненужную крамолу. У Столыпина было большинство в Третьей Думе… но большинство странное. От него ждали правительственных подачек, а он взывал к долгой и кропотливой работе. Реформы начали буксовать; в колеса скрипучей крестьянской телеги тишком да тайком вставляли палки. Надо было снова, и более решительно, призывать к продолжению реформ.

Так возникла мысль об откровенном правительственном заявлении.

Ему пришлось не один раз подниматься на трибуну Таврического дворца. Говорить так говорить! Всю правду-матку…

«Нас тут упрекали в том, что правительство желает в настоящее время обратить всю свою деятельность исключительно на репрессии, что оно не желает заняться работой созидательной, что оно не желает подложить фундамент права, – то правовое основание, в котором, несомненно, нуждается в моменты созидания каждое государство и тем более в настоящую историческую минуту Россия. Мне кажется, что мысль правительства иная…»

Остановившись на минуту, чтобы глотнуть сельтерской, он заметил, как брат Александр, сидя средь журналистской братии, рубит воздух кулаком. Давай, мол, не тяни!

«Да, мысль правительства иная.

Правительство наряду с подавлением революции задалось задачей поднять население до возможности на деле, в действительности воспользоваться дарованными ему благами. Пока крестьянин беден, пока он не обладает личной земельной собственностью, пока он находится насильно в тисках общины, он остается рабом, и никакой писаный закон не даст ему блага гражданской свободы.»

Правые зашушукались. Левые молчали.

Хотя нет, прорвалось:

– Слышали эти басни!

– Новоявленное толстовство!..

Дела им не было, что Толстой-то как раз говорит противоположное. Здесь ведь не истина кричала – кричало уязвленное самолюбие. Но нельзя останавливаться.

«Мелкий земельный собственник, несомненно, явится ядром будущей земской единицы; он, трудолюбивый, обладающий чувством собственного достоинства, внесет в деревню и культуру, и просвещение, и достаток. Вот тогда только писаная свобода превратится и претворится в свободу настоящую, которая, конечно, слагается из гражданских вольностей и чувства государственности и патриотизма».

Эти мысли он уже высказывал в письмах к Толстому, но кто читал их переписку? Воспринимали все заново. Надо же…

…аплодисменты в центре…

…крики:

– Браво, Столыпин!..

Какая-то странная возня левых.

«Правительство должно избегать лишних слов, но есть слова, выражающие чувства, от которых в течение столетий усиленно бились сердца русских людей. Эти чувства, эти слова должны быть запечатлены в мыслях и отражаться в делах правителей. Слова эти: неуклонная приверженность к русским историческим началам. Это противовес беспочвенному социализму, это желание, это страстное желание и обновить, и просветить, и возвеличить Родину, в противовес тем людям, которые хотят ее распада. Это, наконец, преданность не на жизнь, а на смерть!..»

Он чувствовал, что впадает в слишком открытую патетику. Но что делать? Лишь не договаривать очевидное. Имеющий уши да услышит и недосказанное. Тем более что перебивают уже восторженными криками:

– Браво!..

– …последний защитник великой империи!..

– …последний римлянин!..

Хотя в отличие от Рима он все-таки не последний. Россия еще не на пороге распада.

О реформах в армии?

Не сегодня. Нельзя в общую кучу валить крестьянина и солдата. При всем том, что восемьдесят процентов армии – это те же крестьяне. Дай Бог, чтобы они были хорошо накормлены и не чувствовали на своей спине шпицрутенов… хоть и отмененных, но замененных на зуботычины. Истинно, хрен редьки не слаще!

– Вот, господа, что я хотел сказать. Сказал, что думал и как умел.

Левые закаменело молчали, но справа, и особенно в центре, вставал ряд за рядом, провожал его с трибуны:

– Браво, наш последний римлянин!..

– …не падай духом!..

– …не трусь!..

Под такие восторженные крики завтра следует поговорить и об армии. Тоже пора!

Но ведь никогда не знаешь, чем начнется и чем кончится в Думе…

Первым выступил кадетский лидер Павел Николаевич Милюков. Краснобай, но на этот раз скучно, нудно. Так, по мелочам досаждал правительству.

Потом другие, в том же духе. Даже Пуришкевич не разогрел умы. Долдонил что-то о «муравьевском воротнике»…

Но вот вышел депутат Родичев. Краснобай он был похлеще Милюкова; у того сказывалось профессорство, а этого заносило на каждых поворотах. На сей раз он не нашел ничего лучшего, как уцепиться за «муравьевский воротник», вытащенный из пыли Пуришкевичем. Ну, вытащил так вытащил, повторил – и ладно, слезай с трибуны. Рано?.. Начал пришивать политическую подоплеку к изношенному «воротнику»:

– Муравьев вешатель?.. Да куда ему было до нынешних вешателей! Галстук!.. Да, господа, прекрасное изобретение. «Муравьевский воротник» разве что стеснял движение иной глупой шеи и не позволял крутить головой туда-сюда. Иное дело – галстучек… Ревоюция вроде бы закончилась, кого надо – покарали, а веревочные «галстуки» из моды не выходят. И все во благо России. Мы, истинно любящие свое Отечество…

Слышать такое от кадета было невмочь. Не совсем понимая, куда он гнет, с правых скамей понеслись крики:

– Да говори яснее!

– Сказки… все сказки!..

– Что, кишка тонка?

Председатель Думы Хомяков пытался утихомирить страсти:

– Господа, господа! Пусть депутат Родичев выскажется – и с Богом сойдет с трибуны. Ну, право, нельзя же требовать от него ясности!..

Родичев только больше распалялся:

– Мы, защищающие право и порядок…

В ответ совсем ехидное и дружное:

– Это кадеты-то ратуют за порядок?

– Болтуны!

– Да что нам слушать сказки о галстуках!..

Какие-то знаки подавал Милюков, но Родичев перешел уже на жестикуляцию, сшиб даже стакан с трибуны.

– Что за «галстук»? Галстук нашего премьер-министра. «Столыпинский галстук», господа! Навеки войдет в историю. Мы толкуем о законах, а толковать надо о вешателях, кои на каждого из нас примеряют свои «галстуки»…

Только тут прояснилось, до каких непозволительных оскорблений дошло дело. Словно электрический ток прошиб не только скамьи правых и левых. Депутаты бросились к трибуне, кричали, стучали пюпитрами, негодование сливалось в какой-то общий вой. Отдельных голосов уже не было слышно. Только потом прорвалось: