Сразу после больницы я приехал в Оптину на праздник преподобного Амвросия, и руки замерзали даже в храме. В Оптиной пустыни я бывал и раньше, но на могилы новомучеников не ходил.
24 октября 1998 года я стал размышлять, что угодники Божий новомученики иеромонах Василий, инок Трофим, инок Ферапонт — святые. И решил набрать земли с их могилок. У могилок была Людмила Васильевна, и я попросил ее набрать мне земли с могил, т. к. самому мне это было сделать трудно. Увидев мои побелевшие пальцы, Людмила Васильевна предложила помолиться об исцелении новомученику Василию Оптинскому. Я стал молиться и положил руку на могилу о. Василия. Минут через пять кисть руки потеплела, а через десять минут пальцы порозовели и кровообращение восстановилось.
В тот же день я работал в монастыре на послушании — возил на тачке дрова. О своем исцелении я рассказал тогда послушнику Вадиму (ныне иеродиакону Тимофею — ред.,) и показал имевшееся у меня с собой заключение врачей из Калужской больницы о моем заболевании.
Спасибо за все угодникам Божиим! Спасибо за все Господу!
20 ноября 1998 г».
«С чего это попу честь отдают?»
«Он был монахом из старой Оптиной», — сказал об о. Василии иеромонах Даниил. А в старину оптинских монахов отличали прежде всего по одежде — грубые, тупоносые «оптинские» сапоги и дешевая мухояровая ряса. Ряса у о. Василия была выношенная и в заплатах, а его единственной обувью были кирзовые солдатские сапоги. Когда о. Василий служил на подворье в Москве, его не раз пытались переобуть в легкие ботинки, но из этого ничего не вышло. Между тем стояло такое жаркое лето, что на солнцепеке плавился асфальт.
Из воспоминаний монахини Ксении (Абашкиной): «Когда о. Василий пришел в монастырь, то они с о. Ф. решили подвизаться, как древние, имея одну одежду и одни казенные сапоги. Потом у о. Ф. заболели ноги, и он сменил обувь, А о. Василий в великом терпении так и дошел в своих сапогах до райских врат.
Помню, в Москве мы поехали с ним освящать квартиру моих родителей. Жара была умопомрачительная — градусов 30, а о. Василий был в шерстяной рясе, в кирзовых сапогах и нес большую сумку. Я спешила, а он меня попросил идти медленней, сказав, что после службы ноги болят. Как раз перед этим он ездил отпевать старушку, так разложившуюся на жаре за четверо суток, что все избегали подходить к гробу. И вот идем мы с батюшкой по жаре, а навстречу четыре милиционера. Вдруг они разом, как по команде, отдали батюшке честь. Отец Василий удивился: „С чего это попу честь отдают?“ А поразмыслив сказал: „Они люди служивые. Кому, как не им, понять попов? Простому человеку не прикажешь стоять на жаре рядом с четырехдневным разлагающимся трупом“.
Еще по дороге нам встретился мой знакомый, ставший после избиения „дурачком“. А раньше он был кинооператором, имел жену, любовниц и много пил. „Блажен, получивший воздаяние на земле“, — сказал о нем тихо о. Василий, и всю дорогу молча молился по четкам.
В квартире родителей обнаружилось, что моя мама без креста. И пока она искала свой крест, о. Василий рассказывал ей, что раньше рабу заковывали на шею кольцо с именем его хозяина. „И вот однажды мы умрем, — говорил он, — и придем на Суд к нашему Владыке. А Господь спросит: чьи вы рабы? И тех, у кого есть на себе его знак, призовет к себе, а на других и не взглянет“.
Молебен по освящению квартиры о. Василий служил так вдохновенно и мощно, что от его пения, казалось, сотрясались все пять этажей нашей „хрущобы“. Он щедро окропил квартиру святой водой, и остановившись перед чуланом в коридоре сказал, что бесы особенно любят прятаться по темным углам. Мы открыли чулан, а о. Василий влез туда, тщательно покропив все углы. Потом вышел на лестничную площадку, сказав: „И тут их много“. И окропил всю лестницу в подъезде под нами и выше нас.
После освящения квартиры дух в доме изменился. Если моя мама до этого нехотя согласилась позвать „попа“, то теперь она стала ходить в церковь, причащаться, а однажды открыла мне семейную тайну: оказывается, ее папа, а мой дедушка был священником, и в годы гонений его убили лишь за то, что он „поп“. А еще дедушка-священник говорил, что мы из рода Говоровых, то есть из рода святителя Феофана Затворника. Ничего этого я не знала, и лишь в 26 лет крестилась в Оптиной вместе с моими детьми.
В Оптиной пустыни я сперва по послушанию убиралась в храме и поневоле обратила внимание, что о. Василий подолгу молится пред мощами преподобного Амвросия и у могил Оптинских старцев. Даже если мимо идет по делу, обязательно остановится и помолится.
Когда о. Василий служил иеродиаконом, он был радостный, веселый и будто летал по амвону. А после пострига в мантию он сильно изменился, не поднимал глаз и смотрел уже в землю. Вид был у батюшки строгий, а на деле он был добрый. Помню, Великим постом мы с детьми впали в уныние. „Батюшка, — говорю, — так шоколаду хочется и уже уныние от этих каш“. И о. Василий благословил на вкушение шоколада, сказав, что лучше вкушать шоколад с самоукорением, чем поститься с ропотом и унынием.
По образованию я художник, и в Оптиной меня благословили заниматься иконописью. От прежних времен у меня остались косметические карандаши, но я сомневалась, можно ли их использовать для эскизов к иконам. Один батюшка сказал, что можно, а о. Василий — нельзя, пояснив, что икону немыслимо писать без благоговения, даже, казалось бы, в мелочах.
Однажды я с возмущением рассказала о. Василию, что некоторые местные жители плохо относятся к монахам и говорят то-то и то-то. „Ах, окаянные, — сказал он весело. — Не ведают, что творят!“ Он сказал это словами молитвы Господней с креста, но сказал так мягко, чтобы не дать мне повода осудить.
„Отец Василий, — спрашиваю, — почему к Господу, святым и владыкам мы обращаемся на „ты“: „Святейший Владыко, благослови“, а к батюшкам на „вы“?“ — „Они сильные и не повредятся от нашей близости, — ответил о. Василий, — а мы, попы, немощные, и из уважения к нашей немощи к нам надо обращаться на „вы““».
* * *
Где-то в Сибири есть безвестная могила шестидесяти восьми иереев, которых, рассказывают, расстреливали так. Ставили на край могилы и задавали один вопрос: «Ну, что, поп, веруешь во Христа?» — «Верую», — отвечал тот и падал в могилу расстрелянный. А потом на его место становился следующий, чтобы ответить: «Верую».
Иеромонах Василий почитал для себя за честь быть причисленным к этому сословию русских «попов», оболганных, оклеветанных, но способных принять смерть за веру свою. Он был одним из тех, кого иные пренебрежительно называют «батюшками-требниками», но с охотой служил требы — крестил, отпевал и ездил причащать болящих и в темницах томящихся.
Рассказывает паломник-трудник Сергей Сотниченко: «Как-то в Оптиной узнали, что в одной деревне живет парализованная православная подвижница. Иногда к ней заходили соседи, приносили еду, но большей частью она лежала одна — порой в нетопленной избе, и чем она питалась, никто не знал. Рассказывали, что она всегда в радости, славит Христа и просит одного — причастить ее. Отец Василий тут же вызвался поехать к ней и взял меня с собой.
Вошли мы в избу и увидели живые мощи. А подвижница воссияла при виде о. Василия и запела: „Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ..!“ Отец Василий исповедал, причастил ее и был в потрясении от этой встречи: „Какая вера! Куда нам до нее?“
Отец Василий первым начал ездить в тюрьму г. Сухиничи. Однажды он крестил в тюрьме с иеродиаконом Илиодором сразу сорок человек, а я им помогал. В бане приготовили кадки, чтобы крестить полным погружением. Стоят все голенькие, а один человек испуганно спрашивает: „Батюшка, разве можно нас крестить? Мы же преступники“. А о. Василий смотрит на них, улыбаясь, и говорит: „Вы — дети. И все мы дети нашего Небесного Отца“. И тут все заулыбались, обрадовались, став и вправду похожими на детей. Смотрю на них — огромные амбалы в татуировках, а перед батюшкой чувствуют себя малыми детьми, спрашивая с робостью: „Батюшка, а можно?“»