— Я ничего не скажу, — ответил Эйнор.
— Тебе всё равно? — Ангмар переложил ноги, устроил руки на длинных резных подлокотниках кресла.
— Нет, но есть вещи, которые дороже наших жизней. И моей, и их. Намного. Так что убивать их бессмысленно, я буду молчать, даже если твои орки снимут с них кожу на моих глазах.
— А тебя? — с интересом уточнил Ангмар. — Если я прикажу посадить на кол тебя? А их буду спрашивать?
— Они ничего не знают всё равно, — усмехнулся Эйнор и допил вино. — Не знают и потому не скажут. Я — знаю… и я не скажу даже если ты велишь зажарить меня на медленном огне.
При мысли об этом кожа стала липкой от холодного пота. Но Эйнор усмехался и крутил в пальцах бокал.
— Но, может быть, передумаешь ты сам? — поинтересовался Ангмар. — Пока ещё не поздно? Я ведь могу допросить тебя потом, когда твоя душа будет в моём распоряжении.
Эйнор опять замолчал ненадолго. И с прорвавшейся тоской сказал:
— Может быть, хватит говорить? Слова ничего не изменят.
— Почему бы и не поговорить? — возразил Ангмар. — Здесь, на севере, всего три десятка нуменорцев. Редкостно скучно. Но я не разговариваю, я задаю тебе вопрос, Эйнор. Вопрос: ты будешь говорить? И второй вопрос: ты встанешь под моё знамя? Под моё. Не Саурона. Если скажешь «да» на второй вопрос — на первый можешь не отвечать.
Эйнор постучал костяшками пальцев по дереву стола. Провёл ладонью над полированной поверхностью — ладонь отразилась, как в тёмном озере.
— Кем ты был в Нуменоре? — спросил он в упор. — Ты же видел его. Кем ты был?
— Нуменором, — Ангмар вдруг улыбнулся. — Восхитительное чувство, юноша. Сейчас этого уже никому из людей не дано — ощущать себя частью такого.
— Он был красив? — Ангмар наклонил голову. — Ты видел Менельтарму?
— Да, — голос Ангмара стал тихим и прозрачным, как зимняя дымка.
— А я нет, — сказал Эйнор и допил вино. — Ты видел и всё–таки предал. А я не видел, но я никогда не предам.
Ангмар молчал. Он молчал долго. Очень долго. Несколько минут молчал, и Эйнор, смотревший в стол, знал, что Ангмар разглядывает его. Чувствовал, как чувствуют вцепившиеся в горло пальцы. Потом король встал, и Эйнора швырнуло в стену, подняв с кресла — как швыряют надоевшую игрушку злые дети. От удара у рыцаря помутилось в глазах… а когда он смог начать дышать, то увидел, что руки до локтей и ноги до колен поглощены камнем. Словно он расплавился без жара и охватил притиснутого к стене юношу.
— Не бойся, — сказал Ангмар, стоя возле стола. — Ты не умрёшь ни от голода, ни от жажды, об этом позаботятся. И уморить себя ты не сможешь тоже, и за этим присмотрят. Живи, Эйнор сын Иолфа. Мне не нужны смешные тайны — твои, твоего дурака–князя и даже тайны… Арвелега! — это слово Ангмар будто выплюнул. — В следующий раз я зайду сюда через год–другой, чтобы посмотреть, во что ты превратился… и подробно рассказать и, может быть, показать тебе, как я разделался с Артедайном и Кардоланом. И как прикончил род Элендила. На корню. А потом — потом — если очень попросишь — я тебя убью. Может быть.
Какое–то время Ангмар с задумчивой полуулыбкой наблюдал, как потерявший–таки самообладание юноша с перекошенным лицом рвётся из каменных тисков — молча, только на лбу и шее под тонкой «благородной» кожей вздулись вены, да лопнула по швам на взбугрившихся мышцами плечах кожаная куртка. ги, к бортам которой мальчишка был привязан за руки и ноги.
Потом вышел, не оглядываясь — дверь сама открылась перед Ангмаром, а когда захлопнулась — с отчётливым стуком — в комнате погас свет.
Эйнор остался в полной темноте. В самом её сердце. Он даже слышал его биение — рваное и отчётливое.
И не сразу сообразил, что это бьётся где–то в горле его собственное сердце.
Глава 22 -
в которой Фередир не видит выбора, а Гарав его делает.
С того самого момента, когда вернулось сознание, Фередир развлекался тем, что поливал бранью на двух языках своих конвоиров, ехавших по сторонам телеги, к бортам которой мальчишка был привязан за руки и ноги. Конвоиров было шестеро. Пятеро вастаков и рыжий холмовик. Верхами.
Как они попали к стенам Карн Дума — Фередир не помнил. Он косил через плечо на медленно наплывающие стены, башни и здания, громоздящиеся по склонам горных отрогов — и ругался. Неспешно, вдумчиво.
От ругани было не так страшно самому. И это хоть как–то уязвляло конвоиров. Фередир очень надеялся, что вастаки знают хотя бы талиска — ведь они живут тут рядом с холмовиками. Весь запас самых поганых слов, которые только имелись в памяти, и всё своё умение их складывать в предложения Фередир бросил в бой. Подробно осветив родословную конвоиров и процесс их зачатия, а так же реакцию отцов на появление на свет такого, Фередир вдохновенно обратился к нелёгкому, наполненному разнообразными испытаниями, детству и отрочеству врагов. Особое место он уделил их взаимоотношениям с овцами, козами, самцами самых вонючих свиней и не менее вонючими старшими родственниками обоего пола. Потом настал черёд мучительной во всех отношениях, полной разочарований, зрелости… и холмовик, подъехав ближе, врезал мальчишке ногой в пах.
— Придержи язык, — процедил он. — Тем более, что вастаки не понимают ни талиска, ни вашего клятого адунайка.
Фередир не сразу понял смысл слов — вообще–то ему казалось, что сапог рыжего прошёл куда–то в район живота, по пути оставив лопнувшие ошмётки всего хозяйства. Верёвки мешали сделать даже самую естественную вещь — согнуться, чтобы уменьшить боль. А закричать, как настойчиво диктовало тело, мешала гордость.
Переведя дух, Фередир переключился на одного холмовика. Выяснил, каковы его дела с женщинами и высказал надежду, что один из достойных мужей, что едут рядом — особенно вон тот плоскомордый красавец, у которого изо рта несёт так, что даже в телеге чувствуется — наконец ответит взаимностью на страсть рыжего борова. Как раз на многословном и тщательно проработанном описании того, как это будет происходить, телега с конвоем въехала в ворота Карн Дума — под арку чёрного гранита.
Фередир не знал, где Гарав и Эйнор и что с ними. Но в своей участи он не сомневался и понимал: она будет ужасной, и смерть продлится не один день. Поэтому, когда телега загромыхала по булыжной мостовой, мальчишка умолк. Сил ругаться не осталось, да и вообще — вплотную подобрался страх. Он был унизительный и дрожкий. И конвоиры заметили это.
— Меня зовут Соваль, — сказал рыжий, чуть наколоняясь с седла. — И допрашивать тебя буду я. Обещаю, что тебе будет не просто больно… в общем, увидишь. Но возможность выкарабкаться у тебя будет — и это обещаю уже не я, а Повелитель. Так что думай. А ругань я тебе прощаю. Что толку злиться на мертвецов?
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});