Читать интересную книгу У пристани - Михайло Старицкий

Улыбнулся злорадно Ярема, но приказал его тотчас впустить.

Корецкий вошел в палатку, едва передвигая затекшие ноги, сгибавшиеся непослушно в коленях. Вишневецкий приготовился было встретить князя надменно и сухо, но несчастный вид его пробудил в стальном сердце княжеском жалость.

Бледное, с засохшими следами пота и пыли лицо гостя выглядело осунувшимся, дряхлым; бегавшие по сторонам глаза светились неулегшимся ужасом и стыдом.

— Что там случилось, и так скоро? — спросил его быстро Ярема. — Да присядь, княже, ты едва стоишь на ногах... Гей, джура, — хлопнул в ладоши он, оборотясь к выходу, — принеси князю холодной воды, пусть его княжья мосць извинит, что не предлагаю меду или венгржины — в походе у меня их не имеется. Но на тебе лица нет?

— Смертельно устал, — проговорил с трудом Корецкий, отпивши несколько глотков воды, — целые сутки летел без отдыха, не слезая с коня, за мной скакал мой отряд и отряд пана Осинского, они тут за полмили, к сумеркам будут сюда.

— Да что такое случилось? Что погнало вас так без оглядки сюда?

— Ах, княже, ужасное известие!.. Прости, — ты был тогда, как и всегда, прав... Ты единственный столп в Речи Посполитой, на который могут все опереться... Ты у нас единственная надежда и опора.

— Благодарю! — кивнул головою надменно Ярема и, откинувшись на походном складном стуле, скрестил руки.

— Если ты оставишь нас, княже, мы все погибли.

— Хорошо, но в чем дело? — перебил его сухо Ярема.

— Ах, княже мой, спаситель наш, что случилось! Ужас подымает мне дыбом волосы.

— Каких у егомосци почти нет, — уронил вскользь насмешливо Вишневецкий, — но я слушаю.

Корецкий провел машинально рукой по своей лысине и, передохнувши глубоко, начал:

— Как только оставил нас под Грыцевом князь, бросил, как стадо без пастыря... Хотя и мы, конечно, были виноваты... пан Осинский хотел было лететь вслед за князем и просить прощенья... Як бога кохам, и я... — начал было клясться Корецкий, но нетерпеливый жест Вишневецкого остановил его. — Не прошло трех... ну, может быть, пяти, восьми часов, — продолжал он, заикаясь, — одним словом, к вечеру, да вот в такое время... прибегают на конях несколько жидков из Полонного и падают почти замертво в нашем лагере. Мы приводим их в чувство, но они почти два часа молча сидят, бессмысленно вытаращивши глаза и трясясь всем телом, как в лихорадке... Наконец после многих усилий заговорили они, но что заговорили!..

Корецкий вздрогнул и закрыл рукою глаза.

— Да что же, черт возьми, заговорили они? — стукнул нетерпеливо ногою Ярема. — Ты бесконечен князь, как твои годы!

— Пшепрашам, княже! — оправился задетый за живое Корецкий и, подкрутив обвисшие усы, заговорил более деловым тоном. — Они пересказали следующее: разгромивши Махновку до основания, Кривонос на третий день бросился со всеми своими ватагами к Полонному, а под стенами его стоял уже с сильным отрядом Половьян и подготовлял для приступа гуляйгородины. Соединившись вместе, они бросились с четырех сторон на приступ. Может быть, наше славное рыцарство и сумело бы отжахнуть это бешеное зверье, но мещане и слуги, — изменники, клятвопреступники, вероломные схизматы, гадюки, — отворили ворота и впустили в местечко рассвирепевших дьяволов, этих исчадий из самых последних кругов преисподней. Через полчаса уже все местечко пылало и в море этого пламени под дыханием пекельного жара кипела и дымилась стоявшая лужами да озерами жидовская и благородная кровь. Пощады никому не было: все живое — до собаки, до кошки — истреблялось поголовно... А люди умирали в таких страшных мучениях, каких не выдумает и сам Вельзевул. А Кривонос и Половьян, оставивши охваченное огнем Полонное, бросились на Гречаное. Мы едва спаслись... Они нас преследуют по пятам и ночью будут тоже под Константиновом... Ой, на матку найсвентшу, будут!

— Ага, вот оно что! — поднялся с кресла Ярема и заходил озабоченно по палатке, пощипывая раздражительно свою подстриженную клинышком, по французской моде, бородку и потирая иногда свой выпуклый лоб.

Корецкий, осунувшись, грузно сидел и следил тревожными глазами за движениями раздраженного князя.

— Осинский здесь? — остановился вдруг Вишневецкий, устремив на Корецкого зеленоватый огонь своих глаз.

— Здесь, за полмили, а может быть, и ближе.

— Сколько у него хоругвей?

— Две, по семисот.

— А у князя?

— Три, до двух с половиною тысяч.

— С моими, значит, до десяти тысяч, — буркнул Ярема и задумался. У него поднялся жгучий вопрос: броситься ли здесь на собак, или поспешить в свой Вишневец, где могла быть и его несравненная, дорогая Гризельда? Но поспешить в Вишневец — это значит бежать снова от Кривоноса, переживать снова позор? Да, наконец, если этот гайдамака так дерзок, так безумно дерзок, что преследует даже его, Вишневецкого-Корибута, так он пойдет наперерез и спокойно не даст отступить. Так лучше же самому кинуться на него! Теперь, с этими двумя свежими подмогами, быть может, удастся и раздавить это падло собачье.

— Хорошо! Я принимаю князя и пана Осинского под свою булаву и покажу этому бестии, с кем он дело затеял! Немедленно присоединиться ко мне и переходить всем за греблю, где и устроить за ночь крепкий табор! — скомандовал Вишневецкий и велел позвать к себе начальников отдельных частей и хоругвей для распоряжений.

А Кривонос и Половьян устроили в ту же ночь в полуверсте от речки две подвижные крепости и с пятнадцатью тысячами хорошо вооруженного войска ждали только рассвета, чтобы броситься на лагерь испытавшего уже панический ужас врага и разметать его в клочья. Три тысячи кавалерии под личным предводительством Кривоноса назначены были для атаки; Половьян с тысячью конницы да Пешта с двухсотенным отрядом посланы были в обход, чтобы, перебравшись через речку, засесть в засаде. Главная же сила, пехота, замкнутая в два каре из возов, должна была составить базис операции. Кривонос даже не пил, а целую ночь разъезжал на своем новом вороном Дьяволе, осматривая, изучая местность и предвкушая сладость расчета со своим врагом. Ночью же разбудил Вишневецкого, спавшего по-походному — на бурке, с седлом под головой и в кольчуге, — джура и доложил ему, что поймали какого-то значного козака, имеющего сообщить важные новости. Вишневецкий велел его немедленно ввести в свою палатку.

Открылся полог, и появился на пороге, сопровождаемый двумя вартовыми с дымящимися факелами в руках, какой— то полуседой уже козак с сотницким знаком на левом плече и с связанными за спиною руками; медно-желтого цвета лицо его заметно побледнело при виде князя, а глаза забегали беспокойно по сторонам.

— Где поймали? — спросил отрывисто визгливо-резким голосом князь.

— Меня не поймали, Ясноосвецоный княже, — ответил подобострастно, с низким поклоном козак, — а я сам добровольно явился к твоей милости.

— Как добровольно? Послом, что ли, от этого шельмы? — вскипел Вишневецкий. — Так я ведь с такими послами распоряжаюсь по-свойски.

— Нет, не послом, — проглотил несколько раз слюну козак, потому что какая-то спазма давила ему горло и мешала свободе речи. — Я добровольно... По давнему еще желанию пришел к яснейшему князю... непобедимому витязю... славнейшему, несравненному герою... послужить ему верой и правдой.

— Откуда? — нетерпеливо топнул ногою Ярема.

— Из лагеря Кривоноса.

— Ха! Убежал? Струсил, собака?

— Нет, не убежал, — давился словами и откашливался козак, — а он, Кривонос, мне поручил отряд для засады... он послал вместе со мною и Половьяна по эту сторону речки... направо, где заросли, так я оставил их там, поспешил известить тебя, княже, об этом и предать в твои руки злодея.

— Как твое прозвище? — сжал брови Ярема и устремил на козака пронзительный, убийственный взгляд, заставивший его содрогнуться и окоченеть от охватившего внутреннего холода.

— Меня зовут Пештой{41}.

— Католик, униат или пес?

— Греческого закона, — прошептал побелевшими губами Пешта, взглянувши на злобное лицо Вишневецкого, подергиваемое молниями конвульсий, обозначавших наступающую грозу, и прочитав в остановившемся на себе сухом, мрачном взоре его какой-то ужасающий приговор.

— Не греческого, — заскрежетал зубами Ярема, — а собачьего! Только между псами могут быть такие иуды-предатели!

— Я хлопотал о выгодах ясноосвецоного, а не об изменниках, — бормотал Пешта, переводя часто дыхание; холодный пот выступил у него на лбу и крупными каплями скатывался на всклокоченные усы. — Я для верной службы князю... для доказательства.

— Не нужно мне таких гадин! Ты ради своих личных выгод предаешь мне своих единоверцев, своих собратьев... и чтоб такую гадину мог я терпеть... о, ты ошибся! Потомок царственных Корибутов никогда не унизится до якшанья с подлейшими тварями. Доносами изменников и предателей пользуются — это право войны, но их самих презирают, как продажных скотов. Возьмите этого пса, — обратился Ярема к двум есаулам, — допросите его подробно с пристрастием да, проверивши показания, и повесьте на осине, как его предка Иуду.