И над океаном как будто восходит лишнее солнце.
Я вдруг осознаю, что и не ожидал ничего подобного.
Я выигрывал четыре раза. И могу сделать это снова. Мы можем сделать это снова. Я вижу песок под ногами, лошадей вокруг, прибой под копытами Корра… и в конце всего этого — свобода.
— За сколько? — спрашиваю я.
— Три сотни.
В глазах у него лукавство. Мое жалованье — полторы сотни в год, и именно Малверн мне его платит, так что знает мои доходы до последнего пенни. Побеждая на бегах, я получаю восемь процентов от суммы приза. И я накопил, сколько сумел.
— Мистер Малверн, — спрашиваю я, — вы хотите, чтобы я вернулся, или вы просто продолжаете свою игру?
— Хотеть и нуждаться — это очень разные вещи, — говорит Малверн. — Двести девяносто.
— Мистер Холли предложил мне работу.
Малверн явно задет, хотя я и не знаю, чем именно: мыслью о том, что может потерять меня, или упоминанием имени Холли.
— Двести пятьдесят.
Я складываю руки на груди. Двести пятьдесят — нереальная для меня сумма.
— Да кто захочет к нему подойти после сегодняшнего?
— Все водяные лошади кого-нибудь убивают.
— Но не все они убивают кого-нибудь в тот момент, когда на их спине сидит ваш сын.
Лицо Малверна становится острым, как осколок стекла.
— Назови свою цену.
— Двести.
Это тоже дорого, но все же более или менее достижимо. Но только более или менее. В том случае, если я прибавлю к своим накоплениям процент от будущего выигрыша, который нужно еще получить.
— Ну, в таком случае я просто ухожу, мистер Кендрик.
Но он не уходит. Я стою на месте и жду. И вдруг замечаю, что в вестибюле воцарилась тишина. И наконец понимаю, почему Малверн выбрал именно это место, а не чайную, и не конюшни, и не свой кабинет. Здесь он сделает себе наилучшую рекламу, какую только можно вообразить. Его имя будет у всех на слуху. Малверн глубоко вздыхает.
— Хорошо. Две сотни. Желаю удачных бегов, джентльмены.
Он засовывает руки в карманы и уходит. Калверт распахивает перед ним дверь, впуская внутрь несколько лучей ослепительного дневного света. Я должен победить.
Глава сорок четвертая
Пак
— Кэт, ты же понимаешь, что это не твоя вина.
Голос отца Мунихэма звучит немного устало, но мне кажется, что он всегда разговаривает именно так, когда бы я ни пришла на исповедь. Я разглаживаю ладонями блузку. Я чувствовала себя неловко из-за того, что шла в церковь в брюках, но скакать на Дав в платье невозможно, поэтому к свободным штанам я надела блузку. И сочла это вполне приемлемым компромиссом.
— Но я чувствую себя виноватой. Ведь это же я последней держала его за руку. А когда отпустила, он умер.
— Но он бы в любом случае умер.
А может, и нет? Что, если бы я продолжала держать его руку? Я теперь не знаю. И буду постоянно об этом думать.
Я смотрю на сверкающее окно с цветными стеклами над алтарем. Устройство кабинки для исповедей позволяет мне видеть все здание с моей наблюдательной точки. Потому что церковь Святого Колумбы сначала была построена без этой кабинки; наверное, раньше не было то ли исповедей, то ли священников, то ли грехов. И кабинку добавили гораздо позже. И она открыта ко всей церкви, лишь между исповедником и грешником висит занавеска. Вообще эта занавеска выглядит ужасно глупо не только потому, что отцу Мунихэму видны все те прихожане, которые идут к нему по проходам между скамьями, но и потому, что он прекрасно знает голоса всех жителей острова, поэтому даже если бы он ослеп, то все равно понял бы, который грех чей. В результате единственная польза от этой занавески та, что можно спокойно ковырять в носу, не оскорбляя этим святого отца… чем и занимается иной раз Джозеф Берингер.
Теперь отец Мунихэм слегка сердится.
— Знаешь, Кэт, мне это кажется эгоистичным. Ты наделяешь слишком большой силой то, что, в конце концов, всего лишь твоя рука.
— Но вы же сами постоянно говорите, что Бог действует через нас. Может, он хотел, чтобы я там оставалась и продолжала его держать?
На несколько мгновений по другую сторону занавески воцаряется молчание.
Наконец отец Мунихэм говорит:
— Не каждая рука может быть проводником чуда. Иначе мы бы просто боялись прикасаться к чему бы то ни было. Ты чувствовала зов, призывающий тебя остаться рядом с ним? Нет? Ну так перестань терзаться, отбрось свое чувство вины.
Ну да, как будто чувство вины — это нечто такое, что я могла бы завернуть в вощеную бумагу и оставить за дверью для Паффин. Я откидываюсь на спинку стула и смотрю на потолок церкви.
— И еще я очень злюсь на своего брата, — добавляю я. — А ведь гнев — это грех.
Но тут же я вспоминаю, что Бог и сам иногда пылал праведным гневом, и ничего, все считают это правильным. И начинаю думать, что мне тоже дано право гневаться на Гэйба из-за его решения уехать с острова, а потому, может быть, это вовсе и не грех.
— И почему ты гневаешься на него?
Я стираю со щеки слезу. Это весьма коварная слеза, потому что я ведь даже не почувствовала, как она выскользнула из моего глаза.
— Потому что он бросает нас, и даже без какой-то серьезной причины. А я ничего не могу изменить.
Отец Мунихэм бормочет:
— Габриэль…
Ну конечно, он прекрасно понимает, которого из братьев я имею в виду.
Несколько долгих минут отец Мунихэм молчит, давая мне возможность поплакать. Оранжевый и голубой свет, сочащийся сквозь окно с витражом, падает на мои руки, закрывающие лицо. В церкви очень тихо. Наконец я отираю щеки рукавом блузки.
Занавеска слегка колышется, и я вижу руку отца Мунихэма, который протягивает мне носовой платок. Я беру его, как следует вытираю лицо, и рука исчезает.
— Я не могу рассказать тебе, Кэт, о чем он говорил здесь. Да я и не знаю, станешь ли ты чувствовать себя лучше, если узнаешь, что он сидел вот на этом самом стуле, на котором ты сейчас сидишь, и точно так же плакал.
Я пытаюсь — абсолютно безуспешно — представить Гэйба плачущим. Даже на похоронах наших родителей он смотрел в яму в земле совершенно сухими глазами, содрогаясь на ветру, позволяя мне и Финну прижиматься к нему и рыдать. Несмотря на это, образ Гэйба, сидящего на стуле в исповедальне и плачущего, понемножку вползает в мою голову, и я начинаю смягчаться. Но я не желаю признавать то, что этот гипотетический Гэйб может повлиять на меня так сильно. И говорю:
— Но у него ведь нет необходимости уезжать!
— Мм… — Отец Мунихэм явно колеблется. — Я открою тебе кое-что из сказанного им. Он думает, что у тебя нет необходимости участвовать в бегах.