Помимо великодержавных и геополитических противоречий войну подготовили силы идеологические. Ученые обязаны проявлять сдержанность в суждениях о степени их влияния, однако фактом является то, что антикатолические, антиправославные, антиклерикальные, антимонархические, социал-демократические, марксистские, теософские, масонские организации, все транснациональные и не имеющие солидарности со своими отечествами, одинаково планировали уничтожение христианских монархий и традиционных структур, хотя имели различные проекты будущего. Для них положительным итогом даже при поражении своих правительств было завершение «всего того, что не закончила французская революция, европейские революции XIX века и Парижская коммуна», о чем свидетельствуют бесчисленные документы этих организаций[343]. Далекий от этих сил Р. У. Сетон-Уотсон дал очень меткое определение Первой мировой войне: «Это не только самая опустошительная из всех войн: это была революция, причем сразу национальная, политическая и социальная на обширных просторах Европы. Одним словом, война была одновременно годом 1815-м и 1848-м»[344]. Заметим, не 1917-м: Сетон-Уотсон имеет в виду сотрясение оставшихся монархий в Европе либерализмом, но не коммунизмом.
Э. Нольте сам приводит примеры отторжения частью европейского общества именно либерализма, когда такие ученые, как Макс Шелер и Вернер Зомбарт, «перевернули всеобще признанное состояние вещей» и «объявили нормальным и здоровым все то, что ранее считалось отсталостью Германии по сравнению с более свободным и буржуазным развитием Запада, и стали рассматривать войны Германии против Англии как войну против капитализма как английской болезни»[345]. Католическая церковь, несомненно, не приветствовала «либеральную систему», в которой лаицизировались все общественные институты и образование, а антиклерикальные силы заполонили властные структуры и прессу. Фашизм итальянского типа был интуитивным ответом традиционных слоев, но вовсе не орудием «монополистического капитала», космополитичного по природе, лишь вынужденного сотрудничать с ним.
Это была реакция отторжения космополитизма и атомизации общества, уничтожения фундамента единства личного и национального бытия вместе с бесспорным отторжением максималистского коммунизма, который и был вместе с радикальным либерализмом идеологией гражданского раскола. Нольте так и не доказал, что фашизм, делавший главный упор на солидаризме наций, есть идеология гражданской войны. Однако западноевропейские общества оказались уже неспособными на христианскую антитезу отчуждению и космополитизму. Здесь Нольте прав: фашизм — порождение либерального общества, а значит, мог воспользоваться лишь тем инструментарием, который могла ему предоставить «либеральная система», в результате чего порыв проявил все признаки вырождения — отношение к церкви и к власти как служебному инструменту (Франко и Муссолини), насилие, экстремизм, шовинизм, экспансию. Сущность фашизма попадает под различные исследовательские призмы в зависимости того, чему он противопоставляется и что интерпретируется как его побудительный мотив — защита либеральной системы от коммунизма или защита остатков традиционных основ от обоих детищ Просвещения и философии прогресса. Еще Платон предсказал, что тирания рождается именно из демократии.
Концепция Нольте заслоняет один первостепенной важности вопрос: в противопоставлении фашизма либеральной системе исчезает различие между фашизмом итальянского типа и национал-социализмом, и главный грех их обоих сводится к отсутствию американской демократии. Однако нежелание какого-либо народа установить у себя демократию есть его право и само по себе не имеет универсалистской претензии, не несет вызова или угрозы миру, если только не сопровождается насильственным навязыванием этого выбора. Именно насильственное навязывание миру любого выбора — в пользу демократии или против нее — становится вызовом. Что же было вызовом и угрозой миру со стороны гитлеровского рейха, которые развязал войну со всей Европой? Попытка преодоления Версальской системы даже путем аншлюсов и локальных войн, если бы она лишь этим ограничилась, мало чем отличалась бы от традиционных периодических войн за сопредельные территории и вряд ли привела бы к Нюрнбергскому трибуналу.
Гитлер провозгласил претензии на территории и страны, никогда не бывшие в орбите германских государств как на западе, так и на востоке Европы. Такой проект нуждался в оправдании, которое была предоставлено языческой нацистской доктриной неравнородности людей и наций, отсутствующей как у фашизма итальянского типа, так у коммунизма. Вместе это и стало грандиозным всеобщим вызовом миру — как суверенности народов, международному праву, так и фундаментальному понятию монотеистической цивилизации об этическом равенстве людей и наций, на которых распространяется одна мораль и которые не могут быть средством для других. Именно универсальность вызова оправдывала чудовищные масштабы целей, побуждала на своем пути крушить народы, культуру, жечь целые порода и села. Ни в одной войне прошлого не было такой гибели гражданского населения на оккупированных территориях.
Тем не менее коммунизм все время объединяют с гитлеризмом — сравнение с философской точки зрения поверхностное и продиктованное политической задачей дать интерпретацию Второй мировой войны как войны не за геополитические пространства, не за историческую жизнь народов, которая имела аналоги в прошлом и известные отражения в будущем (агрессия НАТО против Югославии за овладение теми же плацдармами и территориями, что были целью и в 1914 и в 1941 гг.), а как войны за «американскую» демократию.
В этой части своей концепции Нольте, увы, сближается с вульгарной публицистикой У. Лакера, который также полагает корректным считать «итальянский фашизм как стоянку на полдороге к законченному тоталитарному государству»[346], только стадией, на которой задержался процесс. Лакер пытается доказать родство двух режимов — гитлеровского и советского, поэтому ему необходимо свести главный ужас немецкого «фашизма» к «тоталитаризму», то есть к отсутствию «американской демократии», поэтому он даже не акцентирует внимание на расово-антропологической теории и последовавших из нее идейных обоснованиях репрессий против евреев, насильственного перемещения рабской рабочей силы «остарбайтеров», планируемого занятия восточноевропейского Черноземья СССР и Украины колонистами и программы сокращения восточноевропейского населения СССР на 40 млн. человек. В книге Лакера со смаком цитируется гораздо больше презрительных высказываний немцев о русских, нежели о евреях, причем с незапамятных времен, а не только с нацистских. Иному автору никогда бы не простили такого забвения страдания евреев от руки нацистов и «занижения» удельного веса Холокоста, но здесь цель оправдывает средства: цель доказать, что главное зло XX века и вообще мировой истории — это русский и советский тоталитарный империализм, эталоном которого был СССР сталинского периода, и выделить все, что может сойти за его подобие в гитлеровском рейхе. Из книги Лакера, если не знать историю, можно даже получить впечатление, что расистские и антисемитские идеи подсказали немцам русские эмигранты, вроде полоумного Бискупского, используемого геббельсовской пропагандой. На этом концентрирует внимание и А. Янов, хотя он же утверждает, что антисемитизм «передали» славянофилам и националистам именно немцы в XIX веке, «а уж на русской почве он и разросся пышным цветом».
Янову это нужно, чтобы доказать, что антисемитизм является неизбежным порождением всех альтернатив либерализму. Он пытается установить связь между гитлеровским нацизмом и философией немецкого идеализма — величайшим культурным достижением западноевропейского духа — и запоздалым христианским Ренессансом — альтернативой антропоцентричному Просвещению и французской революции — и скомпрометировать его. Уместно привести слова Филарета, митрополита Московского: «Как произошло зло? — Оно произошло так, как происходит темнота, когда зажмуришь глаза. Сотворивший око не виноват, что ты закрыл глаза и тебе стало темно»[347].
Что касается бациллы расизма, поразившей в 30-е годы немцев, то не русские, сохранившие все народы империи, были их учителями, а британцы, о чем говорят записки очевидцев «цивилизаторской миссии англосаксонской расы»:
«На железных дорогах Индии существуют вагоны для черных и Для белых… мальчишка-англичанин, садясь на маленькой станции в вагон и заставая в нем хотя бы туземных раджей, может безнаказанно вытолкать их в шею со всеми вещами».
«Однажды у одного лорда на званом обеде присутствовал сын местного раджи, европейски образованный молодой человек, которому выпало по протоколу сопровождать к столу супругу одного отсутствующего английского офицера… Когда он подал ей руку, последняя презрительно смерила его с головы до ног и, повернувшись к нему спиной, грубо и громко заявила свое недоумение, что ее пригласили сюда затем, чтобы оскорблять, давая ей в кавалеры грязного индуса… и демонстративно вышла… Чтобы протестовать против этой некультурной выходки гордой альбионки и вывести из неловкого… положения раджу, моя дама… жена полковника, с моего согласия подошла к радже, предложила ему руку и вошла со своим темным кавалером в залу столовой. Но на этот подвиг вежливости и порядочности она была способна только потому, что принадлежала к лучшему обществу Берлина»[348].