ты.
Мысль о том, что дом загорелся от взрыва банки краски, а, что ещё вероятнее, – от взрыва газового баллона, придала мне сил. Надо поскорей убираться отсюда. На кухне могут быть ещё баллоны, а взлететь на воздух после всего, что уже произошло со мной, было бы совсем неправильно.
Держась за стену, я наощупь продвигалась к выходу. Сознание снова играло со мной, подкидывая пляшущие образы, и Гайдн в моей голове играл слишком громко.
Передо мной выросли три двери. И все три – железные, с забранными за крюк желудями-жалюзи. Какая из них моя?
Но что же ты, Маша? Не помнишь свой сон? Тот самый сон-наваждение, который снится тебе всю жизнь? Ты просыпаешься всегда на одном и том же моменте: надо толкнуть дверь, за ней свет, за ней спасение. А ты медлишь и никогда тебе не удаётся её открыть. Никогда! Может быть, сейчас тот самый момент, когда ты должна сделать это? Ну же, протяни руку. Ведь сейчас не сон. Открой дверь! Это же так просто! Давай же, Машка!
Раскалённый прямоугольник манил, притягивал. Открой дверь, Маша! За ней воля, свобода. За ней нет маньяков и предательства. За ней нет никого, кто бы тебя обидел. Всю жизнь ты хотела открыть её. Давай же, Машка!!!
Три двери слились в одну. Я сделала к ней шаг и остановилась. Сознание вдруг стало кристально-ясным. В книге непременно бывает так, что если у героя не получается на протяжении всей истории открыть дверь, то в конце он непременно её откроет. Таков закон логики в книжном мире. Форма «рондо», как у Гайдна. Именно этого и ожидает читатель. Тот читатель, который наблюдал за действием всё это время. Он жаждет финала. Давай, Машка, открой дверь!
Я застыла.
И именно потому, что мой гипотетический читатель ждал от меня, что я открою дверь, я… сделала шаг назад.
Потому что это не книга.
Это НЕ КНИГА!
Это ЖИЗНЬ!
Моя жизнь.
Белка вбежала откуда-то справа и, едва бросив на меня взгляд, подлетела к железной двери.
– Мирон!!!
Её крик с хрустом зажевал треск и грохот рушащегося мира.
– Мирон!!!
Она взялась за ручку…
…И я услышала собственный голос:
– Не открывай!!!
Белка рванула дверь на себя, и апельсиновый язык пламени лизнул её по встрёпанным волосам. Второй, третий, четвёртый… Мягкая лапа огня обняла её тонкую фигурку и прижала к огромному полыхающему телу. Белка задёргалась, заплясала, вскидывая руки, как марионетка, и исчезла в пылающей пасти. Дверь качнулась и захлопнулась.
Рядом со мной упала балка, и я почувствовала, что задыхаюсь от гари. Глаза защипало, в горло заполз чадящий смрад. Ноги подкашивались. Ещё миг, и я навсегда останусь в этом логове. Не здесь ли главный поворот игры? Той игры, которую я всё-таки придумала?
Я пошла вправо – туда, откуда минуту назад в дом ворвалась моя Белка.
Входная дверь была распахнута настежь, я летела на свет, как бабочка, не чувствуя, что касаюсь пола, и только когда оказалась в саду, смогла сделать глубокий вдох.
Трава почудилась мне снегом – белым, прохладным, настоящим. Я шла от полыхающего ненавистного дома прочь, босиком по этому чистому снегу, и за мной волочились обуглившиеся по краям крылья.
12
Я стояла на холмике и смотрела на Клязьму. В вечерних сумерках её гибкая спина искрилась и отливала начищенным серебром. Я закрыла глаза и прислушалась к звукам, обволакивающим меня со всех сторон и, наверное, таким непривычным для этих благословенных мест. Полыхал, догорая, старый дом, давший приют злу, и говор пожара – его треск и шелест – играл свою коду. Чёрное крыло с рыжим подкрылком махнуло мне и свалило крышу набок, оставив лишь печную трубу. Как в военных фильмах.
Моя война окончена.
Огромная луна подсвечивала деревья, бревно, на котором наверняка любят сидеть парочки и на котором так давно, в прошлой жизни, сидели мы с Мироном. Рядом стоял похожий на тонконого богомола штатив, и голова-камера тёмным глазом смотрела на меня, воскрешая в близкой памяти мгновения, которые я хотела забыть, но не забуду уже никогда.
В сожранном пожаром доме догорала моя лягушачья шкурка, и мне предстоит жить дальше без неё. Как и без моей Белки. Она была моим альтер-эго, моим Тайлером из «Бойцовского клуба» – той стороной меня, казавшейся мне лучшей, моей сестрой-близнецом.
Там, в этом доме, умерла часть меня. И то, что я сейчас жива, мне придётся ещё доказать самой себе.
Я потрогала место на животе, куда Зверь всадил нож. Палец вошёл в рваную дырку на комбинезоне и наткнулся на что-то твёрдое. Я запустила руку в кенгурушный карман и вытащила оттуда смятую глянцевую брошюру с фотографией сопки и надписью «Камчатка». К обложке толстой скобкой была пришпилена визитка движения «Сохраним мир». На ней ровным почерком выведено: «Волонтёр Женя». И телефон.
Знал бы ты, милый волонтёр Женя, что спас мне жизнь.
Я взглянула на чернокожее лицо неба со звёздочкой-слезинкой под припухшим лунным глазом. Я позвоню тебе завтра, Женя. Я полечу с тобой в Кроноцкий заповедник, на сопки. Вечерами я буду разговаривать с тобой и слушать уютную тишину: там едва уловимое потрескивание обоев, рассыхающихся от печного тепла, и хруст снега за окном, и лай собаки, и тихое урчание кота, которого у меня никогда не было. У меня будет новая жизнь. И новая книга. И новая любовь.
Я повернулась и начала спускаться по тропинке к дороге. В воздухе витали уже иные звуки – пожарная сирена, крики людей. Я шла медленно, думая о нашей с Белкой книге. Я допишу её сама: ведь концовку я только что прожила, а, значит, знаю, чем всё в романе закончится. Я издам её. Наши с Белкой имена будут стоять рядом. Мы – равноправные герои собственной книги. Мы – в каждом её абзаце, в каждом слове. Мы втроём: Мирон, Белка и я. Мы – соавторы.
Я подходила всё ближе и ближе к дому. Рядом с забором стояло несколько машин, в их числе две полицейские и одна «скорая». Людей было много – наверняка, весь посёлок сбежался на пожар.
– Смотрите, ангел идёт, – закричала старая женщина в мужской ветровке, накинутой поверх длинной ночной рубахи.
– Обгоревший ангел, – попыталась пошутить я.
От толпы отделилась фигура.
– Мария!!! Вы Мария?
Седой мужчина в белом халате подбежал, накинул на меня одеяло, и тут же вокруг меня столпились люди. Живые люди!!! Я кивком ответила на какие-то вопросы и не сдержалась –