– что? – холодно спросила она, и дыра в реальности захлопнулась. Филипп открыл рот, пытаясь найти слова, – и закрыл, не издав ни звука. Она и так считает его сумасшедшим. Янка подождала еще немного и, передернув плечами – психанутый какой-то, – отвернулась за своим кофе.
Они вышли на высокое крыльцо – Янка впереди, Филипп за ней, понурый, как собака, взятая на поводок. Он стоял рядом, пока Янка, глядя в землю и неловко изгибаясь, шарила по карманам одной рукой, а потом, отворачиваясь от ветра, мучительно пыталась закурить. Ветер срывал огонек зажигалки, и она отгораживалась от него крошечным стаканчиком с черной, горько пахнущей жижей, и было слышно, как по картону скребет сорванный с асфальта песок. Филипп попросил ветер, чтобы он не прекращал гасить огонь, дал время собраться с мыслями, придумать, что сказать, – и, будто надломленный тяжестью просьбы, ветер упал на асфальт, такой же бессильный, как его руки. Оглушенный штилем, Филипп смотрел, как из-за стаканчика поднялся сизый дымок и растекся по склоненному Янкиному лицу. Она сощурила заслезившийся глаз, потерла его запястьем. Сказала, глядя куда-то в сторону:
– Ладно, я пошла.
«А я?! – хотел заорать Филька. – Куда теперь идти мне?!» Он представил, как хватает ее за плечи и трясет так, что мотается голова на тонкой шее, – но не двинулся с места. Эти опущенные ресницы, эти вытянутые трубочкой обветренные губы. Все было решено, и теперь она просто терпеливо пережидала мелкую помеху на своем пути.
– До свиданья, – ответил он чужим голосом.
– Ага, пока.
Сердце Филиппа остановилось, и он умер. Мертвый, он смотрел, как она легко сбегает с лестницы, пряча огонек сигареты в ладони. Мертвый, следил, как быстрым шагом пересекла улицу, безошибочно свернула к дыре в школьном заборе и исчезла за порослью ольхи. Мертвый, до рези в глазах присматривался к далекой тропе через растоптанный стадион, к темным черточкам людей, трудно пересекающих бесплодную глину. Прошла минута, а может, две, – и на тропе появилась стремительная и нервная точка цвета стланиковой хвои.
Янка шла домой.
А он так и остался у входа в кафе, в которое его водили в награду за пятерки, не зная, куда податься.
Он не сознавал, что торчит у всех на виду, пока не увидел маму. Было удивительно и непривычно видеть ее так – сверху вниз. Отсюда ее высокая прическа выглядела прочной, как шлем, а темно-красное пальто казалось жестким, негнущимся мундиром. Казалось, мама вот-вот поднимет голову и скажет: «Филипп, а ну слезь оттуда немедленно!» Он задергался, не зная, как спрятаться, стесняясь заскочить обратно – что он скажет сердитой официантке? А вдруг мама увидит, как он туда заходит, и спросит зачем? В отчаянии он по-жабьи присел на корточки, пытаясь укрыться за решеткой ограды. Громко щелкнули колени; он зажмурился, уверенный, что хруст выдал его, но, когда открыл глаза, увидел только спину цвета венозной крови. Дойдя до угла здания, мама остановилась и заговорила с двумя девочками – теми самыми, что ели одно на двоих пирожное. Прервав свой затянувшийся спор, девочки обратили к маме настороженные, хмурые лица. Покачали головами. Мама принялась что-то показывать им в телефоне, и Филипп вспомнил, как пару месяцев назад она уговорила его сделать несколько фотографий. Фотки вышли дурацкие – на них его физиономия походила на тарелку скисшего борща, но, наверное, их хватит, чтобы опознать… Девочки захихикали и переглянулись. Потом та, что повыше, с соломенными волосами и упрямым лицом (сейчас Филипп знал, что это не Ольга, а ее дочка, и смутно удивлялся тому, что мог так запутаться) – с сомнением шмыгнула носом. Мама снова заговорила; девочка вздернула подбородок и покачала головой: нет, не видела, – и потянула подругу за рукав. Сидя за оградкой – затекшие ноги уже начинало покалывать, – Филипп видел, как они уходят, то и дело беспокойно оглядываясь. Мама постояла на углу, озираясь, а потом медленно двинулась обратно, зорко посматривая по сторонам. Филипп сидел, вцепившись руками в решетку и вжав лицо в холодные прутья. Стоило ей поднять голову – и он был бы пойман.
Он понимал, что ведет себя как последняя скотина. Предает ее своим молчанием, заставляя бегать по городу и расспрашивать прохожих – посторонних. Вмешивать чужаков в их личное дело. Янка права: зря он ее позвал. Пора перестать мутить воду и просто пойти домой.
…Дядя Юра живет на другом конце города, рядом с институтом. Чем ближе они подходят, тем сильнее Янка горбится и тем глубже натягивает капюшон куртки. Записка лежит в кармане Филиппа, такая мятая и потертая, что уже больше похожа на тряпочку, чем на бумагу. По-хорошему, ее надо переделать, но никто и не заикается об этом: у них просто не хватит духу написать все заново. Впереди высится куб института, выкрашенный в цвет горбуши, с длинными окнами-бойницами. Здание наплывает на них с каждым шагом, нависает над головами. Придавленный его грязно-розовой тенью, Филипп понимает, что Янка боится наткнуться на знакомых: за этими шершавыми стенами слишком многие знают ее в лицо. Он слегка приотстает, чтобы Ольга оказалась подальше впереди, и тихонько говорит:
– Не бойся, они же все на работе сейчас.
Янка обращает к нему бледное до прозелени лицо.
– А если папе скажут? – шепотом говорит она, и ее глаза лезут из орбит от подступающей паники. – Если папа узнает… Я же предательница!
Филипп чуть откидывается назад, как от тычка в грудь, и отводит глаза. Пытается представить: а что, если бы это была лучшая подруга его мамы? У него не получается.
– Что вы там плететесь? – недовольно оглядывается Ольга. – Далеко еще?
– Вон в том доме, – шепотом говорит Янка и отворачивается, пряча лицо под капюшоном.
– И вообще, – говорит Ольга. – Если ничего не сделаем, получится, что мы виноваты, что он детей убивает. Тоже будешь предательницей.
– Так то незнакомых же, – ляпает Филипп. – А то – ее папа.
Рот Янки приоткрывается. Ольга хмурится и дергает носом. Филипп понимает, что не прав, ужасающе не прав, но не может объяснить сам себе почему. Он вдруг вспоминает душный зал школьной библиотеки. В процеженном сквозь ледяные узоры свете плавает пыль. Почти видимый жар поднимается от батарей. Филипп сидит за партой и, неистово жуя скрипучий кончик красного галстука, читает книгу про пионеров-героев, одну из неизъяснимо, отвратительно притягательных брошюр, на обложках которых нарисованы румяные мальчики и девочки со страдальчески приоткрытыми ртами. Чаще всего они связаны, и рядом черными тенями нависают фашисты со штыками наперевес. Филипп, не замечая ничего вокруг, читает о жутких мучениях и пытках и о нечеловеческой храбрости. В