Читать интересную книгу Заговор против маршалов. Книга 1 - Еремей Парнов

Бедолага Яншин просто подвернулся под руку. Иг­рал талантливо, весело, не усугубляя. Требовалось за что-нибудь уцепиться, дабы сформулировать обвине­ние против драматурга и труппы, вот и хлопнули по Яншину (Бутон). Любой актер (персонаж) мог бы ока­заться на его месте.

Тухачевский очень жалел, что не посмотрел «Молье­ра», прежде чем пьесу сняли с репертуара. Пожалуй, в этом году он вообще по-настоящему не бывал в театре. Только в Большом на закрытых спектаклях, когда по­лагалось быть.

А сейчас и пойти некуда: лето.

Разве сюда?

Московские труппы гастролировали по Союзу, и в помещении МХАТа играли украинские актеры. Давали «Много шума из ничего».

Тухачевский соблазнился и взял билет в ложу; только-только начался второй акт. Семья отдыхала на даче в Покровском-Стрешневе, возвращаться в пустую квартиру не хотелось, а ехать, хоть и недалеко, пока­залось поздновато.

После залитого светом фойе Михаил Николаевич не сразу разглядел в сумрачном бархатистом уединении единственного соседа, а узнав Радека, даже обрадо­вался:

—      Карл Бернгардович?

—      Что? — он встрепенулся.— Ах, это вы... Вот мы и встретились снова. Да вы, батенька, неисправимый театрал!

—      Теория вероятностей, Карл Бернгардович.

Тухачевский вспомнил, что последний раз сидел рядом с Радеком на премьере в ГОСЕТе. Михоэлс играл Лира. И как играл! Об этом долго шумела теат­ральная Москва. В антракте зашли за кулисы, поздра­вить. Масса букетов, корзин, полно народу. Кажется, были Качалов, Завадский, Иван Козловский, Андро­ников, Алексей Толстой... Словом, весь цвет. Потом у кого-то в гостях, когда Тухачевский оказался вдвоем с Михоэлсом, артист сделал неожиданное признание, надолго запавшее в душу:

—      Я мог бы и хотел поставить «Гамлета» или «Ри­чарда Третьего», но отложил на будущее. Само время плачет слезами Лира. Это трагедия обанкротившейся ложной идеологии.

—      А неблагодарность, предательство?

—      Есть и это, но тема неблагодарности стара, как Ветхий завет. Она второстепенная у Шекспира.

—      Что же тогда основное, Соломон Михайлович?.. Банкротство?

—      Мы постигаем это через позднее прозрение Лира, когда, согбенный под ударами судьбы, он жаждет смер­ти. Помните?.. «Бездомные, нагие горемыки! Где вы сейчас? Чем отразите вы удары этой лютой непогоды в лохмотьях, с непокрытой головой и тощим брюхом?..» Как я мало думал об этом прежде...

«Много шума из ничего» шла своим чередом, а Ту­хачевский, почти непричастно к сцене, думал о том, как все тесно, почти роковым образом связано: жизнь, судьба, искусство, политика — разные лики еди­ной реальности. И в центре — трагедия, смерть.

Шостакович и Пастернак это чувствуют. Пильняк — тоже... Загадочная кончина Фрунзе, непонятное убийст­во Котовского. Получала развитие именно та ноющая, как задетый нерв, мысль, что мимолетно коснулась сознания еще там, возле обсыпанного цветами гроба.

Горький умер вовремя. Новая эпоха требовала сов­сем иного искусства.

Шепот Радека отвлек Тухачевского от невеселых раздумий.

—      Я тут затеял одну статейку,— Карлуша жарко дохнул в самое ухо.— Нельзя ли разжиться в этой связи последними данными о росте вооружений в кап­странах? Англия меня особенно интересует.

—      Думаю, это возможно. Здесь как раз Путна — позвоните ему. В случае чего, можете сослаться на меня.

—      Вот спасибо!

В зале зажегся свет. Вяло похлопав, Тухачевский и Радек встали.

—      Не хотите в буфет? Я бы выпил стаканчик сель­терской — умираю от жары.

—       Не поможет. Лучше совсем не пить. Пожалуй, удеру»— Михаил Николаевич подал на прощание руку.— Уйма дел. Я ведь случайно заскочил.

Отпирая замок, Тухачевский слышал звонки теле­фона. Звонил Иона Якир:

—      К тебе можно нагрянуть? — деловито спросил он.

—      Жду,— так же коротко ответил Михаил Нико­лаевич.

Якир приехал минут через десять.

—      Я только что видел Шмидта... Ты знаешь, чтоонв тюрьме?

—      Как тебе удалось! — поразился Тухачевский и покачал головой.— Когда ты приехал?

—      Я здесь уже четвертый день... Меня отговаривали, но, пойми, я не мог иначе. Кузьмичев, Коля Голубен­ко... Что творится, Михаил Николаевич? — Якир говорил отрывисто, короткими затяжками хватая воздух после каждой фразы.— Ничего, если я закурю?

—      Ты неважно выглядишь... Хочешь нарзану?

—      Нет, а впрочем, давай.

—      Присядем? — Тухачевский откупорил бутыл­ку.— Льда нет, извини,— наполнил хрустальный фу­жер, подвинул пепельницу — тяжелую тропическую ра­ковину.

—      Чего там,— Якир жадно, большими глотками выпил и так же торопливо принялся глотать дым.

—      Я знаю об арестах,— дав ему немного прийти в себя, сказал Тухачевский.— Ты поступил благород­но, хотя, наверное, следовало семь раз подумать.

—      При чем тут это? Умные головы отговаривали, но это выше меня. Какие мы коммунисты, если будем молчать в тряпочку? Что делается с людьми? Амелина как подменили. Разве что на колени не падал — не пус­кал в Москву. Не понимает, дурак, что если у нас под носом действительно орудовали шпионы и террористы, то наше место рядом с ними — в камере. Я был бы последним идиотом, если бы промолчал.

—      Не горячись, все не так просто, как тебе кажется.

—      По-твоему, Дмитрий — шпион, заговорщик?.. То- то и оно! Наших боевых товарищей обвиняют в диких, совершенно абсурдных вещах, а мы трясемся, как бы чего не вышло... В общем, я позвонил самому.

—      Он тебя принял? — не проявив удивления и как бы заранее зная ответ, спросил Тухачевский.

—      Сказал, что такими делами не занимается и посо­ветовал обратиться к Климу.

—      Почему к Климу?.. Это уже совсем интересно.

—      Разговор был неплохой, ты не думай. Правда, короткий.

—      Ты хорошо помнишь, что он тебе сказал? До­словно.

—      Дословно? «Не волнуйтесь, товарищ Якир, если они ни в чем не виноваты, их обязательно освободят...» Примерно в этом роде. Что еще в таких случаях говорят? Потом он завел речь о командировке во Францию, и стало как-то неудобно возвращаться к вопросу. Честно говоря, я думал, что он направит меня к Ежову.

—      Понятно,— Тухачевский задумчиво размял паль­цы. Включил настольную лампу: показалось темно­вато.— И что Ворошилов?

—                     Когда мы увиделись, я понял, что он уже в курсе. Слушал очень внимательно. С моими доводами вроде бы согласился, но объяснил, что обвинения крайне серьезные. Я продолжал настаивать, и он позвонил тут же, при мне, туда.

—      Кому, интересно?

—      Я так понял, что не Ягоде — выше.

—      Ты, конечно, рубанул свое любимое: «Ручаюсь головой»?

—      Поговорили спокойно. И вообще, сначала он от­несся довольно сочувственно... Это было утром, около десяти, а в шестнадцать часов меня вызвали. Тон был уже совершенно иной. Ознакомил с показаниями и сразу же закатил истерику. Потом немного остыл и, покрыв меня матом, стал изъясняться в любви. По- свойски, по-простому. Ты же знаешь его. А я сидел, словно в воду опущенный. Не из-за мата, конечно... В другой обстановке я бы ему показал, как орать, но тогда у меня язык отнялся. Ситуация просто дичай­шая,— Якир раздавил окурок и тут же зажал в зубах новую папиросу,— Дмитрий признался, что хотел застрелить Ворошилова у меня в кабинете. Представ­ляешь? Я не могу даже перечислить все, что там было: подготовка восстания, продажа Украины — бред су­масшедшего! Я так и сказал: «Ему место на Сабурке, а не на Лубянке».

—      Сабурка — это что?

—       Так, выскочило случайно, по старой памяти... Харьковская психиатричка. Как-то мне пришлось про­ведать там нашего парня-танкиста... Ворошилов, навер­ное, ничего не понял. Какая еще Сабурка? Меня, по­нимаешь, всего колотило, и потому спуталась последо­вательность, но существо от этого не страдает. Короче, я потребовал встречи с Дмитрием. И тут он испугался. Даже голову в плечи втянул. «Опомнись, Иона, не делай глупостей, ты восстановишь против себя всех, будет только хуже...» Известная песня. Он струсил, Миша! Ты понимаешь? Член Политбюро, нарком!