— Храни тебя господь до завтра, а я уж буду спать, — повторяла девочка, кутаясь в одеяло, обшитое кружевом. Бабушка внушала ей:
— Не до завтра, а — всегда!
— А разве завтра не всегда бывает?
Она любила слово «завтра» и всё, что нравилось ей, переносила в будущее; натыкает в землю сорванных цветов, сломанных веток и говорит:
— Завтра это будет сад…
— Когда-нибудь завтра я тоже купю́ себе ошадь и поеду верхом, как мама…
Она была умненькая, но не очень весёлая, — часто во время оживлённой игры вдруг задумается и спросит неожиданно:
— Зачем у священников во'осы, как у женщинов?
Обожглась крапивой и, грозя ей пальцем, сказала:
— Смотри, я помо'юсь богу, так он сде'ает тебе очень п'охо. Бог всем может сде'ать п'охо — он даже маму может наказать…
Иногда на неё спускалась тихая, серьёзная печаль; прижимаясь ко мне, глядя в небо синими, ожидающими глазами, она говорила:
— Бабушка бывает сердитая, а мама никогда не бывает, она тойко смеется. Её все юбят, потому что ей всегда некогда, всё приходят гости, гости, и смотрят на неё, потому что она красивая. Она — ми'ая, мама. И О'есов так говорит: ми'ая мама!
Мне страшно нравилось слушать девочку, — она рассказывала о мире, незнакомом мне. Про мать свою она говорила всегда охотно и много, — предо мною тихонько открывалась новая жизнь, снова я вспоминал королеву Марго, это ещё более углубляло доверие к книгам, а также интерес к жизни.
Однажды вечером, когда я сидел на крыльце, ожидая хозяев, ушедших гулять на Откос, а девочка дремала на руках у меня, подъехала верхом её мать, легко спрыгнула на землю и, вскинув голову, спросила:
— Что это она — спит?
— Да.
— Вот как…
Выскочил солдат Тюфяев, принял коня, дама сунула хлыст за кушак и сказала, протянув руки:
— Дай мне её!
— Я сам отнесу!
— Но! — крикнула дама на меня, как на лошадь, и топнула ногою о ступень крыльца.
Девочка проснулась, мигая, посмотрела на мать и тоже протянула к ней руки. Они ушли.
Я привык, чтобы на меня кричали, но было неприятно, что эта дама тоже кричит, — всякий послушает её, если она даже и тихо прикажет.
Через несколько минут меня позвала косоглазая горничная, — девочка капризничает, не хочет идти спать, не простясь со мною.
Я, не без гордости перед матерью, вошёл в гостиную, — девочка сидела на коленях матери, дама ловкими руками раздевала её.
— Ну, вот, — сказала она, — вот он пришёл, это чудовище!
— Это не чудовище, а мой майчик…
— Вот как? Очень хорошо. Давай же подарим что-нибудь твоему мальчику. Хочешь?
— Да, хочу!
— Прекрасно, я это сделаю, а ты иди спать.
— Прощай до завтра, — сказала девочка, протянув мне руку. — Храни тебя господь до завтра…
Дама удивлённо воскликнула:
— Кто это тебя научил — бабушка?
— Да-а…
Когда она ушла, дама поманила меня пальцем.
— Что же тебе подарить?
Я сказал, что мне ничего не надо дарить, а не даст ли она мне какую-нибудь книжку?
Она приподняла мой подбородок горячими, душистыми пальцами, спрашивая с приятной улыбкой:
— Вот как, ты любишь читать, да? Какие же книги ты читал?
Улыбаясь, она стала ещё красивее; я смущённо назвал ей несколько романов.
— Что же в них нравится тебе? — спрашивала она, положив руки на стол и тихонько шевеля пальцами.
От неё исходил сладкий, крепкий запах каких-то цветов, с ним странно сливался запах лошадиного пота. Она смотрела на меня сквозь длинные ресницы задумчиво-серьёзно, — до этой минуты никто ещё не смотрел на меня так.
От множества мягкой и красивой мебели в комнате было тесно, как в птичьем гнезде; окна закрывала густая зелень цветов, в сумраке блестели снежно-белые изразцы печи, рядом с нею лоснился чёрный рояль, а со стен в тусклом золоте рам смотрели какие-то тёмные грамоты, криво усеянные крупными буквами славянской печати, и под каждой грамотой висела на шнуре тёмная, большая печать. Все вещи смотрели на эту женщину так же покорно и робко, как я.
Я объяснил ей, как умел, что жить очень трудно и скучно, а читая книги, забываешь об этом.
— Да-а, вот как? — сказала она, вставая. — Это — недурно, это, пожалуй, верно… Ну, что ж? Я стану давать тебе книги, но сейчас у меня нет… А впрочем, возьми вот это…
Она взяла с дивана истрёпанную книжку в жёлтой обложке.
— Прочитаешь — дам вторую часть, их четыре…
Я ушёл, унося с собой «Тайны Петербурга» князя Мещерского, и начал читать эту книгу с большим вниманием, но с первых же страниц мне стало ясно, что петербургские «тайны» значительно скучнее мадридских, лондонских и парижских. Забавною показалась мне только басня о Свободе и Палке.
«Я выше тебя, — сказала Свобода, — потому что умнее».
Но Палка ответила ей:
«Нет, я выше тебя, потому что я — сильней тебя».
Спорили, спорили и подрались; Палка избила Свободу, и Свобода — помнится мне — умерла в больнице от побоев.
В книге шла речь о нигилисте. Помню, что — по князю Мещерскому — нигилист есть человек настолько ядовитый, что от взгляда его издыхают курицы. Слово нигилист показалось мне обидным и неприличным, но больше я ничего не понял и впал в уныние: очевидно, я не умею понимать хорошие книги! А что книга хорошая, в этом я был убежден: ведь не станет же такая важная и красивая дама читать плохие!
— Ну, что же, понравилось? — спросила она, когда я возвратил ей жёлтый роман Мещерского.
Мне было очень трудно ответить — нет, я думал, что это её рассердит.
Но она только рассмеялась, уходя за портьеру, где была её спальня, и вынесла оттуда маленький томик в переплёте синего сафьяна.
— Это тебе понравится, только не пачкай!
Это были поэмы Пушкина. Я прочитал их все сразу, охваченный тем жадным чувством, которое испытываешь, попадая в невиданное красивое место, — всегда стремишься обежать его сразу. Так бывает после того, когда долго ходишь по моховым кочкам болотистого леса и неожиданно развернётся пред тобою сухая поляна, вся в цветах и солнце. Минуту смотришь на неё очарованный, а потом счастливо обежишь всю, и каждое прикосновение ноги к мягким травам плодородной земли тихо радует.
Пушкин до того удивил меня простотой и музыкой стиха, что долгое время проза казалась мне неестественной и читать её было неловко. Пролог к «Руслану» напоминал мне лучшие сказки бабушки, чудесно сжав их в одну, а некоторые строки изумляли меня своей чеканной правдой.
Там, на неведомых дорожках,Следы невиданных зверей,
— мысленно повторял я чудесные строки и видел эти, очень знакомые мне, едва заметные тропы, видел таинственные следы, которыми примята трава, ещё не стряхнувшая капель росы, тяжёлых, как ртуть. Полнозвучные строки стихов запоминались удивительно легко, украшая празднично всё, о чём говорили они; это делало меня счастливым, жизнь мою — лёгкой и приятной, стихи звучали, как благовест новой жизни. Какое это счастье — быть грамотным!
Великолепные сказки Пушкина были всего ближе и понятнее мне; прочитав их несколько раз, я уже знал их на память; лягу спать и шепчу стихи, закрыв глаза, пока не усну. Нередко я пересказывал эти сказки денщикам; они, слушая, хохочут, ласково ругаются, Сидоров гладит меня по голове и тихонько говорит:
— Вот славно, а? Ах, господи…
Возбуждение, охватившее меня, было замечено хозяевами, старуха ругалась:
— Зачитался, пострел, а самовар четвёртый день не чищен! Как возьму скалку…
Что — скалка? Я оборонялся против неё стихами:
Душою черной зло любя,Колдунья старая…
Дама ещё выше выросла в моих глазах, — вот какие книги читает она! Это — не фарфоровая закройщица…
Когда я принёс ей книгу и с грустью отдал, она уверенно сказала:
— Это тебе понравилось! Ты слыхал о Пушкине?
Я что-то уже читал о поэте в одном из журналов, но мне хотелось, чтобы она сама рассказала о нём, и я сказал, что не слыхал.
Кратко рассказав мне о жизни и смерти Пушкина, она спросила, улыбаясь, точно весенний день:
— Видишь, как опасно любить женщин?
По всем книжкам, прочитанным мною, я знал, что это действительно — опасно, но и — хорошо.
Я сказал:
— Опасно, а все любят! И женщины тоже ведь мучаются от этого…
Она взглянула на меня, как смотрела на всё, сквозь ресницы, и сказала серьёзно:
— Вот как? Ты это понимаешь? Тогда я желаю тебе — не забывай об этом!
И начала спрашивать, какие стихи понравились мне.
Я стал что-то говорить ей, размахивая руками, читая на память. Она слушала меня молча и серьёзно, потом встала и прошлась по комнате, задумчиво говоря:
— Тебе, милейший зверь, нужно бы учиться! Я подумаю об этом… Твои хозяева — родственники тебе?