западных польских земель, а со стороны Ковно, куда смог по железной дороге перебросить изрядное количество войск. Он рассудил без затей: под стенами Кёнигсберга разговаривать с пруссаками будет намного проще, чем снова отрезая этот кусок королевства. Под угрозой захвата восточной столицы они как шёлковые отдадут польское балтийское побережье, включая Гданьск-Данциг, лишь бы отвести от себя беду.
Решительная битва произошла близ городка Тапиау, где от реки Прегель отделяется рукав, называемый местными Дейма, он течёт на юг. Прусский генерал фон Мольтке надеялся остановить русских на этом естественном рубеже, однако они обрушили огненный шквал на германские позиции и навели переправы через Дейму. Верстах в трёх от неё бронеходы впервые сошлись друг с другом в бою.
Подобно рыцарям из легенд, которые не могли поразить латы противника с первых ударов, железные исполины дрались добрый час. Ни конница, ни панцергренадёрная пехота в том сражении участия не приняли: сначала пушечные гранаты, а потом рой пуль из бортовых картечниц разметали их. Первые ряды пали, остальные отступили, спасаясь от гибели неминуемой и бесполезной.
Две дюжины панцервагенов и три дюжины шестиколёсных русских броненосцев осыпали друг друга стальными болванками. Грохотали выстрелы, гремел металл о металл. Ход сражения определили численность русских и новые снаряды, по чести говоря — опытовые ещё, не опробованные толком. Тагильские умельцы обозвали их по-морскому — брандскугели. Но не круглой формы, как ядра для гладких стволов, а вытянутые, под винтовальную нарезку. С пятисот шагов самые удачливые выстрелы начали пробивать толстую тевтонскую броню, превосходящую нашу по прочности, но делавшую их вагены малоподвижными. Внутри вспыхивал пожар, а где огонь и порох — итог предсказуем. Когда девятнадцать уцелевших бронеходов миновали линейку обгорелых панцеров и принялись палить по скопившимся сзади войскам, а конница рванула в охват с юга, прижимая прусскаков к Прегелю и норовя отрезать путь к отступлению, они дрогнули.
И хотя бронеходный полк не штурмовал форты Кёнигсберга, что вряд ли возможно по природе военных локомобилей, мрачный вид закопчённых железных колесниц с грозными стволами орудий, открывающийся с городских стен, дал русской делегации поддержку, чтоб отвоевать на бумаге не один десяток вёрст, сдвинув границы внутрь германских земель. Куршский залив превратился во внутреннее российское озеро; Польское Королевство включило на западе всё, когда-либо принадлежавшее Речи Посполитой, и немного ещё.
Глава 24
24
Овеянный славой и почитая себя самого наравне с Суворовым, князь Паскевич вернулся в Гомель, получив в Москве полагающуюся толику восхвалений и наград. Аграфена Юрьевна встретила его как всегда — ровно и приветливо, но не более. Здесь же гостил Федя Достоевский, в отличие от князя он чувствовал себя потерпевшим разгром: Полин вышла-таки замуж, предпочитая военного врача, куда более успешного.
Литератор, отвергнутый и другими местными барышнями, несколько остыл, однако причислил себя к особам чувствительным, нервическим и глубоко несчастным, вдобавок — exalté(20). Созданный образ помогал сочинять ему, а первые напечатанные рукописи принесли некоторый успех. Впрочем, по мнению фельдмаршала, в основном у таких же ветреных и неуравновешенных господ.
(20) Экзальтированным (фр.)
Приехал и Владимир Руцкий. Семья собрались на веранде дворца над Сожем. Как центр домашнего уюта, здесь стоял круглый стол, покрытый чистой скатертью, на нём торжественно возвышался огромный фарфоровый кофейник, полный ароматного шоколада, окружённый чашками, графинами с сиропом, бисквитами и булками. Французский повар Луи по старости лет больше не сопровождал Паскевича, радовал свои искусством только в Гомеле. В выпечке он был особенно силён. Как это всё отличалось от спартанских походных шатров, захваченных прусских усадеб со следами поспешного бегства хозяев, прохладной и сырой, несмотря на тёплую июньскую погоду, кёнигсбергской резиденции короля…
Шутка ли, в этом году фельдмаршалу шестьдесят. Мало ещё морщин, потому что лицо, как у всех полноватых людей, разгладилось изнутри. Усы и бакенбарды топорщились дерзко, а лысина не посмела нарушить великолепие кудрей, чуть подёрнутых серебряным отливом. Правильнее — стальным, недаром же внемлет славословиям не кто-нибудь, а главнокомандующий самой мощной армией в мире, миролюбиво сидящий с шоколадом в чашке. И походка даже после шоколаду, кофию и сладостей — твёрдая, мужская, не стариковски-семенящая. Но уж больше тянет на покой. Добытой славы хватит на три жизни. Он достиг всего, чего хотел, о чём мечтал — добрая семья, достаток, репутация, положение. Стоит и о мемуарах подумать; чем он хуже Румянцева и Кутузова?
Благостное состояние души и тела, столь любезное немолодому фельдмаршалу, сохранялось недолго, безжалостно нарушенное через три дня. Не нарочно, совершенно не желая быть невольным свидетелем, он подслушал разговор меж пасынком и женой, хотел уйти или вмешаться, но не сделал ни того, ни другого. Только сидел, печалился и покусывал кончик седоватого уса.
Маленькая зала, близ которой он опустился на стул, выходила дверью на галерею. Отсюда открывался чудесный вид на реку, потому Аграфена Юрьевна предпочитала её другим. Иван Фёдорович приготовился в удовольствие почитать книжку новомодного сочинителя Владимира Одоевского, о коем шла молва с восхвалением его глубокой проницательности в непознанные дебри бытия окружающего и потустороннего.
«Во все эпохи душа человека стремлением необоримой силы, невольно, как магнит к северу, обращается к задачам, коих разрешение скрывается во глубине таинственных стихий, образующих и связующих жизнь духовную и жизнь вещественную…»
Вот же афедрон! Изысканный в светском общении, наедине с собой князь позволял крепкие словечки (21). Но повод был — для известности нужно заслужить славу в бою, рисковать своей персоной и товарищами. А какой-то писака, мнящий себя таковым лишь потому, что может связать пяток-другой фраз на языке Пушкина, такую же популярность обретает, тиснув книжонку с многозначительными и непонятными образами.
(21) Что говорит о его благовоспитанности. Афедрон — всего лишь старинное название пятой точки. Обычно военный люд предпочитает выражаться более определённо.
Навести критику на Одоевского, кстати говоря — не слишком справедливую, он не успел. Из залы донеслись тихие голоса продолжающегося разговора. Судя по всему, не сегодня начатого.
— Ты не справедлив, Володя. Он добр, порядочен, честен. Он тебе был как отец.
Паскевич отложил книгу и насторожился. Подслушивать дурно, тем более речь явно о нём, но…
— Да, матушка! Именно — как отец. Настоящего-то нет…
— Успокойся. Ты же знаешь…
— А сегодня я снова увидел человека с жутким лицом. Как тогда, на Пасху! Но он был одет хорошо, не просил подаяния.
— Что? — голос Аграфены Юрьевны ощутимо дрогнул. — Ты уверен?
— Сейчас скажете, маменька, как обычно — мало ли на свете похожих людей. Но он точь-в-точь как папа!
— Ты же не