— Может быть, он отсиживался в этом чулане, дожидаясь, пока не затихнут шум и суета? — предположил Саймон.
— Но он же спустился с третьего этажа.
— Вы имеете в виду Люка?
— Да… Я все время думаю о Люке, — призналась я, отпуская гобелен.
Саймон только хмыкнул. Вдруг за нами раздался шорох. Мы стояли спиной ко входу в галерею и разом повернулись, словно застигнутые врасплох маленькие шалуны.
— Вот кто здесь! — приветствовал нас Люк. — А я-то услышал голоса и решил, что духи менестрелей вернулись, чтобы покуражиться над нами.
Чего бы я не дала в эту минуту, чтобы видеть его лицо!
— Сюда слишком редко наведываются живые, — проговорил Саймон. — Здесь полное запустение.
— Ну, современных музыкантов наша галерея не устроит. В последний раз, когда мы давали бал, оркестрантов рассадили в холле на помосте.
— А насколько интереснее было бы, если бы они расположились в галерее! — Я сама удивилась тому, что говорю.
— Да-да, и чтобы играли на клавикордах, на псалтерионе или на лютне — словом, на инструментах далекого, призрачного прошлого. — В голосе Люка слышалась ирония, и я подумала: «Ничего себе, утром он застал меня в библиотеке, днем — здесь, в галерее!»
Мы вышли на лестницу, и Люк вместе с нами вернулся в зимнюю гостиную.
Там мы долго беседовали, сидя у камина, но между нами ощущалась какая-то неловкость, и каждый это чувствовал.
В тот день ужин подавали в холле, хотя у нас был траур — Рождество есть Рождество, и нарушать вековые традиции никто не стал. Длинный парадный стол был красиво сервирован. На нарядной кружевной скатерти разбросаны веточки остролиста, а пламя свечей в медных подсвечниках, искрясь, отражалось в хрустале и серебряных приборах. Сидя за таким парадным столом, все невольно настраивались на праздничный лад.
На стенах горели свечи в канделябрах и ярко освещали холл. Спускаясь по лестнице, я подумала: «Вот так, наверное, холл выглядел сто лет тому назад».
На мне было просторное серое бархатное платье с широкими, ниспадающими от локтей рукавами, украшенное у ворота светло-зелеными кружевами. Я заказала его в Хэрроугейте, и, по-моему, оно как нельзя лучше соответствовало моему положению и рождественскому празднику.
Руфь предупредила меня, что за ужином у них принято обмениваться рождественскими подарками. И действительно, я увидела на столе множество ярких и пестрых пакетов. Разложенные на скатерти карточки из пергамента с написанными на них именами указывали, кому где сидеть. Пока нас было семеро, так что за громадным столом нам предстояло сидеть на почтительном расстоянии друг от друга. Но сэр Мэтью предупредил, что после ужина надо ждать гостей: многие заглянут в «Услады» выпить вина. Среди них, как я понимала, будут и доктор Смит с Дамарис, и мистер Картрайт с женой и домочадцами.
У столика на колесах Руфь уже отдавала распоряжения Уильяму и двум горничным.
— А вот и вы! — повернулась она ко мне. — Ну что, вам лучше?
— Благодарю вас, мне совсем хорошо.
— Рада слышать. Уж сегодня-то вечером было бы обидно хандрить. И все же, если вы устанете, не стесняйтесь, пусть другие сидят, а вы тихонько уйдите, я за вас извинюсь.
— Спасибо, Руфь.
Она крепко сжала мне руку: впервые Руфь позволила себе выказать симпатию ко мне. Вот что значит Рождество, подумала я.
Затем на лестнице, ведущей в холл, показалась Хейгар. Пока она спускалась, ей приходилось опираться на трость, и тем не менее ее выход был поистине королевским. Хейгар была в бархатном платье цвета гелиотропа, что очень шло к ее седым волосам и вполне соответствовало стилю, бывшему в моде двадцать лет назад. Я не встречала никого, кто держался бы с таким достоинством, как Хейгар. Сразу чувствовалось — перед ней все должны немного робеть. Поэтом мне вдвойне было приятно, что мы с ней стали друзьями. Изумрудное колье и серьги дополняли ее туалет, а в кольце сверкал огромный квадратный изумруд. Приложившись холодной щекой к моей щеке, она проговорила:
— Как приятно видеть вас здесь, с нами, Кэтрин. А Саймон еще не спустился? — и с любовной укоризной покачала головой: — Верно, проклинает все на свете, одеваясь к столу.
— Да уж, Саймон всегда терпеть не мог «расфуфыриваться», как он это называет, — поддержала ее Руфь. — Помню, он как-то раз сказал, что никакие торжества не стоят такой траты сил.
— Да, на сей счет у него свои убеждения, — согласилась с ней Хейгар. — А вот и Мэтью! Ну, как ты себя чувствуешь, Мэтью?
Сэр Мэтью осторожно спускался с лестницы. За ним ковыляла тетя Сара в нарядном платье с несколько рискованным декольте. Она была явно взволнована. Голубой шелковый наряд, украшенный лептами и кружевами, придавал ей сходство с юной девочкой. А может, виной всему было ее возбужденное состояние — оно сразу бросалось в глаза. Устремив взор на стол, Сара радостно воскликнула:
— Подарки! Это всегда самое интересное, верно, Хейгар?
— Ты никогда не повзрослеешь, Сара, — упрекнула ее сестра.
Но Сара уже повернулась ко мне:
— А вы, Кэтрин, любите подарки? Наверное, любите. У нас с вами столько общего! Мы с ней это выяснили, — начала объяснять она сестре, — когда… когда…
К счастью, на лестнице появился Саймон. Мне впервые довелось видеть его одетым по-вечернему. Красавцем я его, пожалуй, не назвала бы, но по крайней мере он производил внушительное впечатление.
— Ага! — воскликнула Хейгар. — Значит, ты, внучок, уступил-таки традициям!
Саймон поднес ее руку к губам, и я заметила, какая довольная улыбка осветила ее лицо.
— Бывают случаи, — пояснил он, — когда нельзя не подчиниться обычаю.
И вдруг над залитым светом холлом, где мы все стояли, поплыли звуки скрипки — кто-то играл на галерее!
Все мгновенно замолчали и подняли глаза. На галерее было темно, но скрипка продолжала играть, и мотив, выводимый смычком, был мне хорошо знаком. Первой опомнилась Хейгар.
— Кто там? — осведомилась она. Ответом ей были только жалобы скрипки. Тогда встрепенулся Саймон:
— Сейчас выясню!
Но только он двинулся к лестнице, как на балконе появилась фигура. Длинные светлые волосы почти закрывали лицо. Это был Люк.
— Я решил, что в такой вечер вы заслуживаете серенады, — объявил он.
И, аккомпанируя себе на скрипке, запел. У него оказался мягкий, очень приятный тенор.
Как ветер с дерева листы
Безжалостной рукой срывает,
Друзей любимые черты
Жестоко время похищает.
На пире жизни я брожу
Один, как в опустевшем зале,
Знакомых лиц не нахожу,
Огонь погас… Цветы увяли…
Он поклонился, положил скрипку, сбежал с лестницы и присоединился к нам.