Джад смерил Луиса спокойным взглядом и продолжал:
— Она так и сказала — мерзость! Это ее слово. А потом — прямо в самое ухо: «Джадсон, если что — беги. Брось их всех, пусть сами выкручиваются, и беги. Помни, что у тебя есть я и уноси оттуда ноги подобру-поздорову».
Поехали мы в бенсоновской машине. Он, сукин сын, льготные талоны на бензин где-то добывал. Не знаю уж где и как. Едем, молчим, курим вовсю. Понятное дело — страшно. Только Алан Пуринтон разок голос подал: «Бьюсь об заклад, Билл Батерман в лесок, на то сатанинское кладбище наведался». Мы промолчали, Джордж лишь кивнул. Одним словом, приехали мы, постучали. Никто и не думает нам открывать, пошли мы на задний двор. Там-то их, голубчиков, и нашли. Билл на заднем крыльце с кружкой пива, а Тимми чуть поодаль стоит, закатом любуется. А закат этакий кроваво-красный, и лицо у Тимми такое же, точно с него кожу содрали. А Билл… в него словно дьявол вселился. То ходил гоголем, а сейчас худой как скелет — кило двадцать, наверное, потерял, — штаны с рубашкой как на пугале огородном висят. Глаза ввалились, как мыши в глубоких норах, а рот все набок кривится. — Джад помолчал, задумавшись, тряхнул головой. — Верно говорю, Луис, на него словно проклятье легло. Тимми обернулся, нас увидел, улыбается. От такой улыбки кровь в жилах стынет. Потом снова на закат засмотрелся. Билл говорит:
— Не слышал, как вы, ребята, постучали. — Врет, конечно! Алан кулаков не пожалел, глухой бы услыхал. Все стоят, молчат, ну, я и говорю:
— Билл, говорили, вроде твоего парня в Италии убили.
— Ошибка вышла. — А сам мне прямехонько в глаза смотрит.
— Неужто?
— Сам же видишь, вот он стоит.
— А кто ж тогда в гробу, что ты на кладбище схоронил? — Это уже Алан Пуринтон спрашивает.
— А черт его знает. Мне это совсем неинтересно. — Хотел было закурить да сигареты рассыпал по крыльцу, а потом едва собрал — переломал, передавил половину, так волновался.
— Придется эксгумацию провести, — говорит Ганнибал. — Слыхивал о таком, а? Мне аж из Министерства обороны звонили. Хотели узнать, чьего сына похоронили под именем Тимми.
— Ну а мне какое дело? — Билли уже голос повышает. — Мне-то что? Мальчик мой вернулся, уже не один день дома. Его контузило. И пока он малость не в себе. Но поправится скоро.
— Брось, Билл, дурака валять! — Я уж и сам сердиться начал. — Ведь вытащат гроб, увидят, что пустой. Иль ты туда камней напихал, после того как мальца своего вытащил? Хотя навряд ли. Я же прекрасно все знаю. И Ганнибал, и Джордж, и Алан тоже. И ты ведь сам себя не обманешь. На лесное кладбище ходил, верно? А теперь и себе, и всей округе морока одна.
А тому хоть бы хны.
— Вы, ребята, не забыли, где выход? — говорит. — Я вам ни объяснять ничего не должен, ни оправдываться. Когда похоронку на сына получил, из меня вся жизнь словно по капельке вытекла… А теперь мой мальчик вернулся. И никто его у меня не отнимет. На фронт он в семнадцать лет пошел. Он — ровно последняя память о моей дорогой женушке, и никто никакого права не имел его забирать. Пусть армия катится в задницу вместе с Министерством обороны, и со всей этой треклятой страной, и с вами со всеми впридачу. Мой мальчик вернулся. Скоро он поправится. Все. Больше мне сказать нечего. Поворачивайте и — ать-два! — шагайте, откуда пришли.
А губы-то так ходуном и ходят, на лбу горошинами пот, тут-то я и понял, что он уже спятил. Да и я б, наверное, спятил, живи я рядом с… этим… с этой тварью.
Луиса начало мутить. И куда торопился — столько пива в один присест выпил?! Теперь в животе тяжесть, чего доброго, еще вытошнит.
— Ну, что нам оставалось делать? Пошли мы прочь. Ганнибал ему напоследок: «Да поможет тебе Бог, Билл». А Билл ему: «До сих пор что-то не помогал. Мне на себя приходилось полагаться». Тут, глядь, Тимми подходит. Причем и походка-то у него странная, Луис, ровно у старика: ноги задирает, ставит осторожно, потом волочит по земле, шаркает. Вроде краба движется. Руки вдоль тела болтаются. Подошел он поближе, смотрю, у него на лице отметины, вроде как оспинки в ряд или ожоги. Наверное, его фрицы из пулемета прямо по лицу полоснули. Как только голову совсем не снесли. И пахнет от него могилой. Хуже не придумать. Будто все нутро мертвое и гниет. Не ровен час, думаю, сейчас червяков могильных на нем примечу.
— Ну, хватит, — оборвал его Луис враз осипшим голосом. — Наслушался.
— Да нет, еще не все, — Джад говорил устало и печально. — В том-то и дело, что это еще цветочки. Наверное, мне не передать, как все ужасно. Никому не понять, пока сам на себе не испытаешь… Понимаете, Луис, передо мной стоял мертвяк. И в то же время — живой. Более того: он будто каждого насквозь видел.
— Это как? — Луис подался вперед.
— А так. Смотрит он на Алана долго-долго, улыбается во весь рот, и говорит — а голос низкий, невнятный. С трудом можно разобрать, будто ему в горло песку насыпали: «Твоя жена, Пуринтон, спит с парнем, с которым вместе в аптеке работает. Как тебе это нравится? А когда кончает, орет благим матом. Что скажешь?» Алан стоит, только воздух ртом хватает, словно его в поддых ударили. Сейчас-то он в доме для стариков, насколько я знаю, ему уж под девяносто. А в ту пору едва за сорок перевалило, и слушок кое-какой о его второй жене у нас по городу полз. Она ему родней дальней приходилась, поселилась у него с женой еще до войны. Ну, Люси — это жена его — умерла, он и женился на девице, Лорин, помнится, ее звали. Было ей от силы года двадцать четыре. Не очень-то хорошая молва о ней шла. Ну, мужики поняли, что она нрава вольного, и дело с концом. А бабы ее сразу в шлюхи записали. Может, и сам Алан догадывался. Тогда-то он как заорет: «Заткнись! Не то по морде схлопочешь, не посмотрю, что дохляк!» Ну и Билл тоже давай сына урезонивать, даже в лице изменился: вот-вот блеванет, думаю, или замертво упадет, или то и другое разом. Но Тимми и ухом не повел. Поворачивается к Джорджу Андерсону и говорит: «Твой внук, в ком ты души не чаешь, ждет не дождется, когда ты помрешь. Деньги ему нужны. Он вообразил, что у тебя в банке кругленькая сумма отложена. Потому-то и крутится подле тебя ужом, а за спиной насмешничает. На пару с сестрой. Старым пнем тебя обзывают». И верите ли, нет, Луис, у него даже голос изменился. Злобный такой, с издевкой, вроде как будто внук Джорджа говорит, конечно, если верить Тимми. «Старый пень! То-то, обосрутся с горя твои наследнички, когда узнают, что ты беден как церковная крыса. Все потерял в 1938-м. То-то обосрутся! Верно, Джордж?» Джордж попятился, деревянная нога его подкосилась, рухнул он прямо на крыльцо, кружки с пивом, что Билл поставил, — в сторону. Побелел как полотно. Но поднялся-таки и как заорет: «Замолчи, Тимми! Замолчи!» Но Тимми будто прорвало. Он и Ганнибалу кое-что высказал, и мне… уж совсем взбеленился, вроде как бредить начал, орал как полоумный. Ну, мы видим, дело худо, давай к воротам, бочком-бочком, а потом уж со всех ног припустили. Джорджа пришлось под руки тащить. Деревянная нога у него свернулась набок, видно, застежка съехала, так и волочилась по траве. Напоследок помню, стоит Тимми на заднем дворе, там, где белье развешано, багровые закатные блики на лице и темные отметины. Волосы дыбом, и орет, и хохочет: «Старый пень! Старый пень! И ты, рогоносец, и ты, бабник, прощайте! Прощайте, господа!» И хохочет, заливается. Будто у него внутри заводная пружина — Джад остановился, тяжело дыша.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});